Котёнок

Голова кружится всё сильнее. Наверное, зря я смотрела сегодня на других детей; удерживать эмоции почти невозможно. Ну, может быть, сейчас это всё закончится? Всё ближе тьма, кажется, наступает ночь, вдруг становится как-то очень холодно, потому что тётя Смерть уже идёт. Я ведь хорошо знаю, когда она идёт, сколько раз… Надо откинуться на подушки и постараться расслабиться. На мне подгузники, так что много мыть после того, как меня заберёт тётя в чёрном, не надо будет.

Ну вот, теперь, наверное, можно закрыть глаза?

***

– Она не верит никому, – слышу я сквозь сон, снова открывая глаза.

Умереть мне опять не дали, быстро вернув обратно, после чего перевезли в реанимацию и начали что-то со мной делать. Мне было всё равно, что заметила та самая женщина. Она меня сегодня увозит в детский дом, так как прошла целая неделя. При этом сразу видит, что у меня нет никого и ничего. Правда, ей почему-то есть до меня дело, не понимаю почему.

– Ну, посмотри сама, – вздыхает знакомый мне Пётр Ильич. – Родителей у неё нет, а что с ней делал родной отец, вообще уму непостижимо; несмотря на это, она считает себя виновной в его смерти, хотя гадёныш жив ещё. Опекуны её просто забили, в школе травля была, которую никто не остановил. Во что ей верить? И даже здесь – то отравят в её понимании, то равнодушно смотрят. А детям тепло нужно…

– Надо Викторию Семёновну попросить посмотреть её, вдруг… – женщина тяжело вздыхает.

Я её понимаю в чём-то, но не могу этого принять, потому что взрослые всегда предают. Стоит только чуть-чуть довериться, и меня немедленно предадут, я в этом совершенно уверена. Поэтому, наверное, и не принимаю никого – просто боюсь расслабиться. Я не люблю боли, как и любой ребёнок, а больнее всего не ремнём или кулаком, а когда предают, я точно знаю. Поэтому лучше всего просто не доверять.

– Мы сейчас поедем не прямо в детский дом, – говорит мне эта не представившаяся. – Детей вывезли в лагерь на отдых, вот туда и отправимся.

– Хорошо, – киваю я.

Что такое «лагерь» я не знаю, так что не задумываюсь. Оказывается, в этот самый «лагерь» нужно ехать две ночи, и я думаю запасти хлеб. Ночью-то я умирать перестала, из всех проблем у меня только коляска и гипс на руке. Ну и дышать надо правильно, не нервничать – всё, как всегда. Именно поэтому я спокойна, даже не задумываясь о том, что меня там ждёт.

Получив мой ответ, женщина наконец представляется. Оказывается, зовут ее Марьей Ивановной, и она непонятно кто в этом самом детском доме. В общем-то, мне всё равно и как зовут её, и кто она, и зачем я им нужна. Меня вывозят из больницы, пересаживая в санитарный автомобиль непривычного вида – с бульдожьим таким передком, после чего Марьиванна садится рядом со мной, время от времени зачем-то поглаживая по руке. Ну, по той, на которой нет гипса.

Машина едет, я смотрю в окно, понимая, что, судя по всему, впереди железнодорожный вокзал, а это значит – заставят ползти. В вагон, по-моему, коляска не пролезает, поэтому точно заставят, а злые равнодушные взрослые будут стоять и смотреть, потому что они иначе просто не могут. Так обидно, на самом деле, но ничего не поделаешь – я с этим точно ничего не могу сделать.

Вот машина останавливается. Я сижу не двигаясь, видя при этом, что Марьиванна вынимает мою коляску из багажника, но не раскрывает её. Значит, сейчас прикажут ползти, может быть, даже ударят пару раз, чтобы шустрее была. Где-то я о таком читала. Но происходит совсем другое. Водитель вылезает со своего места, а затем вытягивает меня, при этом я вся сжимаюсь в ожидании пинка. Только пинать он меня не спешит, а берёт на руки и куда-то несёт.

Можно сказать, я сильно удивлена, потому что меня несут на руках прямо к поезду. По переходам, спускаясь и поднимаясь, пока мы не оказываемся у какого-то входа. При этом окружающие совсем не хотят заставить меня ползти, напротив, спрашивают, не нужна ли помощь. Сколько ни пытаюсь, издёвки услышать не могу, отчего даже голова болеть начинает.

Я оказываюсь на нижней полке. В вагоне нет дверей, значит, это «плацкарт», то есть все в одном месте. Ну как люди отнесутся к такой, как я, мне объяснять не надо. Значит, будут мучить издевательством и злыми словами. К этому надо быть готовой и стараться не расплакаться, потому что в поезде даже врачей нет. Я закрываю глаза, чтобы не видеть брезгливости и липкой жалости. Теперь эта пытка у меня на много-много часов. Как же плакать хочется, на самом деле! Просто реветь, как маленькой, и чтобы погладили!

И в этот самый момент я чувствую поглаживание. Я широко открываю глаза, забыв, что плакать минуту назад хотела. Рядом со мной на полку усаживается какая-то бабушка, похожая на бабу Зину. Она просто гладит меня, глядя так, как будто я её близкая, но я же чужая совсем, почему она так смотрит?

– Ну что ты, маленькая, – очень ласково говорит мне эта женщина. – Никто тебя тут не обидит, никто не будет с жалостью смотреть, ведь нет твоей вины в том, что такая уродилась.

– Били её сильно, Виктория Семёновна, – говорит этой бабушке Марьиванна. – Не верит она никому.

– И не надо, – названная Викторией Семёновной продолжает меня гладить. – А вот я дам петушка такой хорошей девочке, – она протягивает мне действительно петушка на простой деревянной палочке. – Тебе его можно, кушай.

– Спа… Спасибо! – заикнувшись, произношу я, совершенно не понимая, что происходит.

– Сейчас петушка-от поешь, – говорит она мне, – а там и поговорим с тобой, согласна? – я киваю. – Марья, совсем неладно с нею!

– А то я не вижу, – вздыхает Марьиванна. – Не доверяет никому, ждёт предательства, готова к любой боли, лишь бы не хоспис… Не понимаю я.

– Ты такого и не видела, – Виктория Семёновна вздыхает. – Да и я мала была, после той войны оно часто бывало, вот и поможем нашей малышке, как тогда.

Я не вслушиваюсь. Почему-то меня очень интересует петушок, сладкий такой, красивый. Я полностью сосредотачиваюсь на нём, понимая, что так контролировать себя намного проще. Данный факт вызывает удивление, но я занята, поэтому откладываю удивление в сторону, а две женщины продолжают разговаривать.

Марья Ивановна рассказывает всё, что обо мне известно. Так я и узнаю, что местный папа девочку, в которой теперь живу я, просто-напросто уничтожил, потому что подобного от родного, близкого человека ожидать невозможно. То есть я и раньше об этом слышала, но не принимала, а вот теперь почему-то да. А опекуны, которые были до, просто лупили каждый день и снимали это. В общем, тюрьма им очень надолго светит, только мне всё равно. Это же не я была, правильно? Ну и в школе убили головой об унитаз. Вот и вся история той, в ком теперь я живу. Кто знает, что меня ждёт…

Глава пятая

Странно, но эта бабушка постоянно со мной, даже прогнала Марью Ивановну на верхнюю полку, а сама сидит рядом, вытянув ноги, и рассказывает мне о лесе, о птицах разных, о том, как поутру всё просыпается, а вечером засыпает. Слушать её очень уютно, а еще она дала мне хлеб. Корочку черного хлеба, которую я начала посасывать, потому что вкусно и его мне можно.

– Смотри, Марья, узнаёшь? – показывает на меня Виктория Семёновна.

– Но откуда? Это же… – Марьиванна даже всхлипывает, а я не понимаю почему.

– Вот так-то… Подумай, кто малышку понять сможет, – советует эта необыкновенная бабушка. – Ей подруга нужна, нам она не доверится.

– Машка разве что, – задумчиво отвечает моя сопровождающая. – Да, пожалуй…

А затем меня кормят. Виктория Семёновна кормит с ложечки, ничего не позволяя делать самой. Уже вечер, значит, скоро спать надо будет, а завтра мы уже и приедем, кажется. Странно, что никто в вагоне не лезет ко мне, не старается пожалеть или там демонстративно отвернуться. Проходя мимо того места, где я лежу, каждый… каждый улыбается. Очень как-то по-доброму, будто все люди вдруг изменились, став людьми! Но такого же не может быть!