Котёнок

– Вот, профессор, Екатерина Краснова, – слышу я тот, самый первый голос. – Доставлена без сознания, клинически – болевой шок. Объективно – суставной синдром, перелом запястья правой руки, диспноэ 1 , удлинённый ку-тэ 2 . Ногами не пользуется, хотя часть рефлексов сохранена. По мнению психиатра, к больницам привычна, что по документам не подтверждается, очень боится хосписа – до паники, насторожённо относится к женщинам, с доверием к мужчинам, что странно.

1

Нарушение частоты, ритма и глубины дыхательных движений.

2

Группа кардиологических расстройств генетической природы, способных приводить к аритмиям, обморокам и внезапной сердечной смерти.

– Ещё что? – интересуется явно принадлежащий пожилому мужчине голос.

– Болезнь назвала и описала правильно, включая тип синдрома, который ей знать просто неоткуда, клиническая картина в целом соответствует, – произносит голос Петра Ильича. – Тщательно контролирует эмоции и дыхание, просто стальная сила воли, учитывая боли.

– Она от еды отказалась! – возмущается медсестра. – Просто выплюнула!

– Это интересно, – замечает пожилой. – Ну-ка, Катя, а почему ты выплюнула суп?

– Перец… Соль… – выдавливаю я сквозь сжатые зубы. – Нельзя.

– Согласен, – удивлённо отзывается кто-то. – Но она откуда знает?

Доктора некоторое время спорят о том, что я всё называю правильно, что значит – мной занимались врачи, но никаких бумаг об этом почему-то нет. В конце концов кто-то говорит о полиции, а Пётр Ильич рассказывает, что у меня комплекс вины перед бросившими меня родителями и что-то попытавшимся сделать папой. Ну почему я сиротой-то стала… Я этого не понимаю, но поесть всё-таки надо.

Я открываю глаза, чтобы увидеть перед собой пожилого мужчину в очках. Кушать уже сильно хочется, поэтому я пытаюсь его разжалобить. Ну, насколько умею. Я прошу у него кусочек хлебушка, маленький, потому что сильно уже голодна, а он… он обнимает меня, отчего выключается свет. Я снова падаю в тёплую воду, просто не удержав контроль.

Глава четвёртая

Доктора мне верят, так что я не симулянтка, но на этом все хорошие новости заканчиваются. Я сирота, это значит – детский дом, потому что хосписа я боюсь так, что просто опасно. Медсестру мне заменяют, предыдущая не виновата оказалась, но я её боюсь теперь, а меня не хотят мучить почему-то. Ну это они так говорят, я-то верить, конечно, не спешу. Я людям вообще, оказывается, как-то не очень доверяю теперь.

Мне кажется, что доктора всё равно ничего делать не торопятся. Только руку мне загипсовали. А я внезапно обнаружила, что вторая – ну, левая – не болит. Значит, хотя бы писать смогу, уже что-то хорошее в жизни. Меня ждёт не самая удобная коляска, кислорода мне не положено, поэтому надо правильно дышать, ну и… и все. Что-либо сделать со мной не могут, по их словам, значит, ждёт меня детдом в ближайшие дни.

Как папа говорил, «раньше сядем, раньше выйдем» – значит, раньше начнут бить, поскорее всё и закончится. Я не надеюсь ни на что хорошее. Почему-то совсем не надеюсь, хотя до слёз хочу, чтобы меня обнимали и любили. Но такое просто невозможно, поэтому я стараюсь не думать об этом.

Я уже могу поесть сама левой рукой. Пища у меня правильная, хоть и невкусная, но я просто очень хорошо знаю, что такое «надо». Поэтому молча подчиняюсь всем требованиям, терплю болючие уколы, хотя непонятно, зачем колоть витамины, но, наверное, взрослые совсем не мучить не могут. Впрочем, мне это совсем неважно. Главное – мне разрешают двигаться самой и даже на улицу выезжать.

Здесь сейчас май месяц, скоро закончится школа, поэтому у меня будет три месяца каникул. Радостное время для тех, у кого есть родители, хотя кто знает, какое оно для сирот. Их, скорее всего, вывозят куда-то на отдых, но я же в коляске, так что буду одна в пустом здании, наверное, раздражать вынужденных возиться со мной взрослых. А раздражённые взрослые будут срывать на мне зло, значит, скорее забьют до смерти. А что, мне подходит!

– Завтра тебя выпишут, – сообщает мне медсестра, имени которой я не помню. – Руку можно лечить и не в больнице, нечего место занимать.

– Спасибо, – благодарю я её совершенно равнодушно, потому что контролирую эмоции.

Это её бесит, но ничего она тут сделать не может. Почему-то она меня не любит, я её, впрочем, тоже. Правда, я так ко всем отношусь, потому что людей среди взрослых нет. А редкие исключения лишь подтверждают общее правило. Одна докторша ко мне приходила, даже гладила ласково, но потом исчезла, как не было её. Поигралась и ушла, понятно же всё. А разговоры о том, что кому-то меня не разрешили взять, я пропускаю мимо ушей, потому что кому я нужна?

Почему-то не могу поверить в человечность взрослых. Иногда даже сама задумываюсь о том, отчего так происходит. А вот в сны приходят странные картины, сильно меня пугающие. Настолько сильно, что мне даже рассказать о них страшно. Между тем я выясняю, что случилось с опекунами. Оказывается, они меня сильно избили накануне – до крови, за разбитую тарелку, потом ещё что-то сделали, я не поняла, что именно. Ну а в школе меня травили, потому что плакса. Девочка не могла сдержать эмоции, вот её били – и добили. То есть понятно, откуда такая сильная боль была. Сейчас-то вполне терпимая, поэтому я на неё не реагирую. Чего реагировать-то? У меня всю жизнь такая.

Парк очень красивый, в нём приятно ездить. Коляска у меня такая, чтобы можно было управлять одной рукой – с рычагами. Правда, я очень быстро утомляюсь, и рука болеть начинает, но я всё равно люблю гулять, а ещё подъезжать к ограде, смотреть на то, как резвятся дети, и тихо кусать губы. Напротив больницы детская площадка, там всегда играют, а я так не смогу никогда. Поэтому могу только завидовать, хотя это точно никого не трогает. Ну ещё помечтать могу, представить себя на месте во-о-он той девочки со смешными косичками, которую сейчас так ласково обнимает бабушка.

Наверное, у девочки большая семья, и все-все её любят. Если бы меня любили, я бы на что угодно согласилась, пусть даже в костре сожгут. Хоть бы ещё раз почувствовать, как это, когда любят. Но не судьба мне просто. Жалко, что из-за меня папочка умер, ведь он единственный меня любил. А теперь я должна быть никому не нужной… этим самым словом, которое папа запрещал произносить. Интересно, я уже сошла с ума или мне это только предстоит?

– Катя! – зовёт меня медсестра. – Катя-я-я!

Это значит, надо возвращаться в мой маленький ад. Ужин, уколы, таблетки… И спать, а завтра будет новый день, в котором меня заберут «домой», как шутят доктора. Ну они просто привыкли к тому, что ребёнка выписывают домой, а не в могильный холод одиночества. Не буду их расстраивать, пусть думают, что своего добились. Действительно ли они хотят, чтобы я поскорей умерла, я не знаю, но, по-моему, взрослые просто не умеют иначе – им очень надо, чтобы я плакала. Ничего, вот в детском доме я точно не смогу сдержаться, и все будут довольны. Я даже уже представляю, как именно меня мучить будут, отчего мне совсем не страшно.

– Вы что с ребёнком сделали?! – какая-то тётя, лишь посмотрев на меня, наседает на медсестру, а я отдыхаю от поездки на коляске. Сегодня было как-то совсем тяжело, я едва успела к ужину, а то с них станется меня без еды оставить. – Вы что сделали, я вас спрашиваю?!

Наверное, это какая-то очень важная тётя – сразу же все начинают бегать, а потом меня укладывают в постель. Никто ко мне не спешит подойти, но хотя бы кашу оставляют и хлеб, поэтому я могу поесть. Усталость накатывает с новой силой, руки становятся слабее, я уже, кажется, не могу и ложку поднять, поэтому наклоняюсь к тарелке, чтобы поесть, как котята – слизывая, потому что есть надо, а я очень хорошо знаю, что такое «надо».