Козьма Прутков

Впрочем, ведь и князь Дашков выгодно отличался резвой прытью танцора от Галена,который, конечно, не был в состоянии заставить Терпсихору

Плясать, как стены, Амфион;

Четвертая строфа. АНТИЧНЫЙ ЕРАЛАШ

В начале четвертой строфы Пушкин позволяет себе скромно вмешаться в им самим же созданный божественный дуэт Хвостов —Бейронс тем, чтобы воспеть «заглавного» солиста.

А я, неведомый пиита,(33) В восторге новом воспою(34) Во след пиита знаменита(35) Правдиву похвалу свою, (36)

Пушкин уходит в тень Хвостова и до того сливается с ним, что имеет полное право поименовать себя пиитом.Маскарад удался на славу. Поэт стал почти неотличим от пиита, а пиит буффонадно возведен в ранг поэта, ибо знаменитый пиит, конгениальный Байрону, это, безусловно, поэт. Он, граф Хвостов, соискатель нового лавра,достоин и нового воспевания. Он, внимавший когда-то сам друг с Бейроном правдивой лести,пусть выслушает теперь правдиву похвалу.Хвостовской хвале Дашкову шутливо вторит пушкинская хвала Хвостову.

В этот момент пародист вспоминает, что прихотью воображения отправил графа в Грецию. Стремясь к ней, Хвостов непременно почтет своим долгом узреть места, связанные с пребыванием собрата Бейрона,но облечет сие желание в чьи-нибудь ласкающие слух чужие стихи, то есть снова «подтяпает». Скажем так:

Моляся кораблю бегущу,(37) Да Бейрона узрит он кущу ⁷ ,(38)

Сноска уточняет, кому именно на сей раз «подтяпал» наш стихотворец ⁷ : Подражание его высокопр. действ, тайн. сов. Ив. Ив. Дмитриеву, знаменитому другу гр. Хвостова:

К тебе я руки простирав Уже из отческия кущи, Взирая на суда бегущи.

Между прочим, Хвостов имел обыкновение мучить своих друзей авторским чтением, да еще и заваливал их собственными книжками, непременно требуя отзывов. Однажды Дмитриев рассказал Карамзину, как он реагирует на присланные ему в подарок новые творения графа: «Он пришлет ко мне оду или басню, я отвечаю ему: ваша ода или басня ни в чем не уступает старшим сестрам своим! Он и доволен, а между тем это правда!» [46]

46

Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 65.

Обратите внимание, какая вообще представительная собралась у нас компания: лорд Джорж Ноэл Гордон Байрон; граф, сенатор Дмитрий Иванович Хвостов; премьер-министр Великобритании Уильям Питт; действительный тайный советник Иван Иванович Дмитриев… Пародист тонко подмечает еще одну характерную черту хвостовианства — его тщеславие, скрытое хвастовство. Да, Хвостов — хвастун. Знакомство с «сильными мира сего», титулы и звания входят в непременный круг его забот, не тяготят его как поэта, но льстят ему как пииту, лишний раз подчеркивая маскарадность его самовозвеличивания и пародийного увенчания.

Пиит в маске поэта — вот пушкинское резюме о Хвостове.

А дальше взметается настоящий античный ералаш, вакханалия имен в стиле хвостовских перечислений:

И да блюдут твой мирный сон ⁸ (39)

Последнее примечание: ⁸ Здесь поэт[Пушкин], увлекаясь воображением, видит уже великого нашего лирика[Хвостова], погруженного в сладкий сон и приближающегося к берегам благословенной Эллады. Нептун усмиряет пред ним предерзкие волны; Плутон исходит из преисподней бездны, дабы узреть того, кто ниспошлет ему в непродолжительном времени богатую жатву теней поклонников Лже-пророка[сарацин. — А. С.]; Зевс улыбается ему с небес; Цитерея (Венера) осыпает цветами своего любимого певца; Геба подъемлет кубок за здравие его; Псиша, в образе Ипполита Богдановича, ему завидует; Крон удерживает косу, готовую разить; Астрея предчувствует возврат своего царствования; Феб ликует; Игры, Смехи, Вакх и Харон веселою толпою следуют за судном нашего бессмертного пииты.

А собственно в «Оде» остается лишь мифологическая мешанина:

Нептун, Плутон, Зевс, Цитерея,(40) Гебея, Псиша, Крон, Астрея,(41) Феб, Игры, Смехи, Вакх, Харон.(42)

Подытожим пушкинский опыт.

Стихотворным размером и рифмами пародист «владеет» блестяще, куда свободнее, чем прототип. Такой четкости в строении строф Хвостову не достичь никогда. Вотще!

Внешние признаки оды безусловны.

Теперь об извивах хвостовианства, которыми пронизана вся пародия.

В точности, как у Хвостова, ее сопровождают Примечания, либо вообще излишние, либо необходимые, но лишь потому, что текст темный, не самодостаточный.

Пушкин мастерски воспроизводит путаницу хвостовских мыслей, невнятицу смысловых связей, когда переходы от одной темы к другой не мотивированы, фрагменты не стыкуются, сознание тонет в хаосе — излюбленной стихии хвостовианства. Можно представить себе, каково было Пушкину с космической стройностью его разума следовать этим пушистым извивам… Правда, перлы типа Терпсихору… как стенысымитировать пародисту не удалось. До такой прострации довести свой ум он не смог. Но неблагодарный недуг, Вам с Бейроном, правдива лестьили череда «подтяпываний» — тоже чистое хвостовианство. Так же как соединение несоединимого и сравнение несравнимого. Так же как ералаш имен. И вместе с тем точно так же как ощущение радости, суматошной карусели — непременной атмосферы хвостовианства!

* * *

Если в случае Неёлова и Мятлева мы говорили об импровизационном даре, об экспромтной легкости остроумцев, вызывавших нашу радость, то в случае Хвостова улыбка возникает в связи с потешной неуклюжестью стихотворца, его неумелостью, порой верхом глупости, естественной клоунадой. Тем более что все это сопровождается детским бахвальством, смешной уверенностью в собственном совершенстве и одновременно с каким-то бесконечным добродушием и благожелательностью, которыми веет от нескладных хвостовских виршей. Здесь уместно любопытное замечание В. К. Кюхельбекера, который сам не раз служил мишенью для насмешек: «В дурном и глупом, когда оно в величайшей степени, есть свой род высокого, sublime de betise(апофеоз глупости. — А. С.),то, что Жуковский назвал „чистою радостью“, говоря о сочинениях Хвостова» [47] . Слова валятся у него изо рта так же неловко, как вещи из рук нескладного клоуна: одну поднял — две упали. Хвостов не писал пародий, он сам стал ходячей пародией или, по выражению Ю. Н. Тынянова, пародической личностью,и в этом смысле прототипом Козьмы Пруткова. Особенности реального героя послужат формированию героя вымышленного. Прутков-литератор по сравнению с графом — просто изумительный виртуоз, однако в Козьме Петровиче-персонаже отыщется немало черт, сближающих его с Хвостовым.

47

Кюхельбекер В. К.Дневник. Л., 1929. С. 69.

Афанасий Анаевский

Конечно, хвостовианство как синоним графомании, как природное явление, относящееся к психологии творчества, началось не с Хвостова и на нем не завершилось.

Так, в свое время на литературной стезе Петербурга подвизался некий надворный советник господин Афанасий Анаевский. Его появление совпало с появлением Козьмы Пруткова, и потому он мог влиять на умонастроение Козьмы. В книге «Некрасов» А. Н. Пыпин пишет о том, что, «по странной случайности, около этого времени заехал в Петербург мелкий провинциальный чиновник, хлопотать о своих делах. Это был некто Афанасий Анаевский (1788–1866), известный тогда в литературе так же, как во времена Пушкина известен был Александр Анфимович Орлов — автор целого ряда небольших книжек, совсем серьезных по намерению автора, но чудовищных по своей нелепости, — как бы прототип Кузьмы Пруткова; книжки носили, например, такие названия: „Энхиридион любознательный“, „Жезл“, „Экзалтацион и 9 муз“, „Мальчик, взыгравший в садах Тригуляя“…» [48] .

48

Пыпин А. Н.Н. А. Некрасов. СПб., 1905.

В изречениях Анаевского явно улавливается интонация будущих прутковских афоризмов. Судите сами.

«Природа одарила человека разумом, красотою, стройностью и движением сил; покорила его воле искусственно производить величественные триумфы, машины, колонны; украшать святыни и приятно излагать быт патриотов».

«Один повелевает сильным войском, другой сам себя не в состоянии воздержать».

«Трудолюбие составляет человеку самодовольство, а леность расслабляет тело».

«Человек одарен отличною организацией. Звуки голоса его дают понятия».