Крамола. Книга 2

— Не нужно, — отрезал Андрей. — Он невменяемый. Утром привезите доктора. А дело спишите в архив.

— А не врет он? — подозрительно спросил начальник, — Потом греха не оберешься.

— Медицина подтвердит — врет, не врет, — безразлично сказал Андрей. — Идите.

Когда начальник ушел, оставив на диване одеяло и подушку, Андрей сел поближе к Бездольному. Тот стряхнул с себя блажь, оглянулся на дверь и погрозил кулаком.

— Я так не смогу, — признался Андрей. — Не сумею.

— Придется, Березин, и сумеете, — заверил Бездольный. — Пришлось же судейство принимать? Сумели?.. Ладно, простите.

— Да нет, ничего, — сказал Андрей. — Я виновен. Перед людьми и совестью. Не заметил, как вошел во вкус гражданской войны. Удержаться трудно, увлекательная штука… Хочу разобраться, хочу понять, что происходит с человеческой душой. Со своей. А что с Россией-то происходит?

Бездольный насупился, покивал каким-то своим мыслям.

— Не ломайте голову, Березин, — посоветовал он. — Ничего не выйдет.

— Почему? Объясните.

— Да потому, что даже Ленин — ваш лидер! — не знает, что происходит в России! — заявил Бездольный. — Вернее, нет, он умный человек и неплохой политик; он понимает, что делается вокруг него. Республика сейчас держится на армейских штыках и на подвалах ЧК. А он пытается сделать народоправство.

— Разве он не диктатор?

Бездольный горько усмехнулся, поглядел. Андрею в лицо.

— Он такой же диктатор, как и вы. Если власть на армии, а Троцкий давно вышел из его подчинения? Впрочем, он никогда и не был под его рукой. Он искусно лавировал и делал свое дело… А карательный орган? Какой же он диктатор, если ему пришлось несколько раз просить и требовать у Дзержинского, чтобы меня привели на беседу? Мне кажется, он ясно осознает, как аппараты, созданные им, выходят из подчинения и становятся правящими аппаратами. Теперь ему уже не позволят народоправство… Да что говорить, Березин! Если он сам посоветовал бежать в Сибирь, в глушь, чтобы уцелеть. По-моему, Ленин разочарован в том, что происходит, и чувствует, как власть уходит из рук.

— Кто же тогда правит в России? — воспользовавшись паузой, спросил Андрей. — Диктатура пролетариата?

— Не знаю, — признался Бездольный. — Диктатуру пролетариата я понимал как власть рабочего класса. Но вы найдите в нынешнем правительстве хоть одного настоящего рабочего! Там профессиональные революционеры. Во всех высших аппаратах только они, а не пролетариат. Так чья же это диктатура?.. Я знал многих профессионалов. Если кто-то из них трудился, то лишь в юности. Потом они уходили в подполье, жили за границей и проедали партийные деньги. Если они — пролетариат, то я круглый идиот и ничего не смыслю в революции. Советская власть кончилась, Березин, а вы от ее имени еще судите. И власть народа кончилась, когда разогнали Учредительное собрание и начали гражданскую войну. Профессиональным революционерам она была необходима. Они отвыкли трудиться, они привыкли жить на незаработанные деньги. Я враг той власти, которая сейчас утверждается в России. Но Ленина я уважаю и жалею как человека и политика. Он был откровенным, когда дважды заверял народ, что Учредительное собрание будет созвано. Он предчувствовал, к кому уйдет реальная власть, и всегда боролся за нее. Аппараты оказались сильнее…

Андрей слушал и вспоминал Бутенина. И ныли в боку сломанные ребра. Нет, все-таки у Ленина была сила. Если не власти, то народной любви. Лицемерный политик не смог бы вызвать ту восторженную любовь, что была вокруг Ленина. Было в этом человеке что-то притягательное для людских умов и сердец.

— Но ведь слава в народе — это самая сильная власть, — возразил он. — Его знают как вождя. А чувствами людей управлять невозможно, чувства — стихия. Особенно в России.

— Сейчас возможно все, — вздохнул Бездольный. — И стихией научились управлять. А нет, так обязательно научатся. Так что не обольщайтесь славой в народе. Я вас понимаю. Вы стремитесь стать справедливым и независимым судьей. Только у вас ничего не получится. Эпоха мировых судей ушла в историю. Независимым может стать лишь тот, кто не приемлет мирского, кто не принадлежит ни к партиям, ни к фракциям. Кто может взглянуть на земную жизнь сверху. А это, сами понимаете, может только Господь Бог.

— Вы меня загоняете в тупик, — признался Андрей. — Вы заражаете меня нигилизмом. Вы отчаялись и потеряли веру. А я еще верю в разум и справедливость. Поверьте, я знаю, что такое жестокость и власть аппаратов. Испытал и испытываю до сих пор. Но мне никто не запретит жить и судить по совести!

— Вам просто запретят судить, — отпарировал Бездольный с некоторой усталостью. — Нельзя быть независимым, выполняя чью-то волю. Это же смешно. Человек уже сейчас бесправен в России, а скоро начнется такое бесправие, что и свет не видывал. Если меня не мог защитить пролетарский писатель Горький и вождь революции Ленин — это что-то значит. Вы же угодили в аппарат только потому, что сами проявляли жестокость. А вы встали в две лодки и пытаетесь плыть. Не выйдет, Березин. Вас заставят сесть в одну. А нет — так утопят, если сами не утонете.

Как человек, разочаровавшийся в вере, он уже никого, в ком бы еще теплилась та вера, не мог переносить. С его разрушительной логикой можно было соглашаться: да, заставят сделать выбор. И Шиловский, видно, надеялся, что за совершенное над Андреем насилие тот ответит насилием по отношению к своему народу. Таково было условие предложенной жизни. И он принял его. Те, кто раскручивал огненное кольцо террора, наверное знали о законах центростремительной силы. Знали, а потому искали подходящих людей, чтобы с их помощью нарушить этот закон либо обратить его в прямо противоположный, центробежный. Да, Бездольный прав: иначе аппараты не смогут смирить народ и сделать его управляемым.

Андрей мысленно соглашался с ним, но душа противилась. И в противлении ее была боязнь потерять веру. Слабую, призрачную, но веру! А ведь духовная работа — это как раз и есть утверждение веры в себе. Иначе становится бессмысленным само существование человека. Впрочем, нет. Существовать можно, если переделать Природу, вложить новую суть и новое мироощущение.

— Вы не можете себе представить, Березин, насколько человек стал беззащитным, — продолжал Бездольный. — Сейчас у него отнимают чувство чести, а тюрьмы отнимут последнее — гордость. И все. Аппараты станут всемогущими и абсолютно неуправляемыми. Иногда профессионалы будут выкликать вождя, поднимать его и использовать как щит. Они и авторитет Ленина используют, как вам и не снилось. Они сделают из него кумира и из имени — знамя. И понесут, и ведь народ пойдет. Потому что беззащитный народ всегда идет за голой идеей.

— Вы предсказываете Апокалипсис. — Андрей подошел к Бездольному и тот встал, глядя выжидательно. — Вы считаете, так скоро можно переделать человеческую природу?

— Но вы же согласны со мной!

— Город Владимир разоряли и сжигали пять раз. А люди его каждый раз отстраивали заново. Схлынут кочевники — и поднимутся люди.

— Кочевники только, грабили и сжигали, — вздохнул Бездольный. — Они не забивали в головы людей никаких идей. Представление о мире оставалось незыблемым.

— Я хотел сказать, что на Руси никогда не жили с ожиданием светопреставления, — поправился Андрей. — Эта мысль чужая для русского человека.

— Для русского чужая, — согласился Бездольный. — Так вот в первую очередь аппараты и профессионалы постараются лишить народы национального самосознания. А потом можно делать с человеком все, что угодно. Он примет любую идею, у него нет защиты! Народы, утерявшие национальное братство и гордость, очень легко превращались в рабов.

— Вы слышали об «эшелоне смерти»? — вдруг спросил Андрей.

— Кто же в Сибири не слышал о нем…

— Так вот он сделал из меня большевика, — признался Андрей. — Я потом это понял… Тогда я думал: вот кто прав! Вот кто борется за истину, а потому и страдает. Я пошел за мучениками. Потом был Обь-Енисейский канал, Бутырская тюрьма с камерой смертников. Я до сих пор не могу прийти в себя. Как быстро из мученика я стал палачом! Не увидел, не заметил когда. А вот уже и топор в руках…

— Потому что вы не были мучеником! — перебил Бездольный. — Вы обманулись. Потому что когда идет драка за власть, есть выигравшие и проигравшие. И есть палачи. Но нет мучеников, поскольку мученичество — стихия человеческого духа.

— Но я не один обманулся! — воскликнул Андрей, ощущая озноб. — Вся Сибирь поднялась за нас против палачей. Я увидел, как комиссары добровольно вышли из вагона под расстрел, и пошел за ними. А народ увидел телеграфные столбы и виселицы с большевиками. И поднялся. Так неужто все — обман?! Чувства народа обмануть нельзя!