Крамола. Книга 2
Шрифт:
— Почему я здесь? — хрипло, простуженно спросил он.
— Бог знает, почему, — в тон ему ответила старуха. — Вставай, ведь насмерть зазяб, поди…
Деревнин подобрал буденовку, насадил ее по брови и встал, дрожа от холода.
— Ты что здесь делаешь? — спросил он старуху.
— За могилками смотрю, — охотно сказала она. — Перед зимой убрать надо… Нынче ведь совсем за кладбищем не глядят. А если за мертвыми присмотра нет, за живыми подавно. Сор да трава, трава да сор.
Старуха взяла голик и стала выметать палые листья от подножия памятника. Ветер со снегом рассыпал, рассеивал намет, а она терпеливо и старательно мела вновь и не жаловалась, хотя ей было холодно,
Он бежал и мечтал сейчас лишь об одном: забраться в теплую постель, выпить горячего молока, поданного матерью, и, расслабившись, уснуть. Однако когда он разогрелся, вдруг ощутил приступ голода, тошнота подкатила к горлу.
— Стой! — окликнул кто-то, и Деревнин разглядел перед собой двух милиционеров с наганами в руках. — Документы?
Луч фонаря ударил в лицо. Деревнин прикрылся рукой.
— Вроде свой, — сказал милиционер.
— Все равно, показывай документ! — скомандовал другой, с фонарем.
Деревнин вынул служебную книжку. Милиционеры сверили фотографию, вернули документ.
— Что случилось? — спросил Деревнин. — Сроду не проверяли.
— Не слыхал, что ли? Контрреволюционный террор, — пояснил милиционер с фонарем. — Убит работник ГПУ. Ну, будь здоров.
Деревнин откозырял и потрусил дальше. Голод стискивал желудок, и он теперь жалел, что не спросил у милиционеров хлеба. Наверняка есть с собой, дежурство у них на всю ночь, а в такой холод не шуба греет, а хлеб…
Он прибежал к своему дому и в калитке чуть не столкнулся с матерью.
— Живой?! — заплакала она. — Господи, что я только не передумала…
— Маменька, с голоду умираю, — взмолился Деревнин. — Дай поесть!
Она ввела его в дом, усадила за стол, а сама от радости так растерялась, что не сразу могла достать из печи борщ, и все хваталась то за веник, то за тряпку, чтобы вытереть столешницу.
— Есть! Есть хочу! — взывал Деревнин. — Маменька, есть!
Мать опамятовалась и собрала на стол. Деревнин схватил тарелку и, обжигаясь, стал есть борщ, хлебая через край. Он с храпом откусывал хлеб, почти не жевал и давился с каждым глотком. Мать глядела с ужасом и все подавала, пихала в его руки ложку. Деревнин ничего не замечал и не слышал, пока не опустела тарелка. Вторую он ел уже не торопясь, ложкой, а мать вздыхала, приговаривала:
— Страх-то какой, господи! Говорят, обоих сразу и убили. Так друг на дружке и лежат, горемычные. А он-то — твой начальник! Ну, думаю, и тебя где-нибудь тоже… Вышла в дровяник — все перевернуто. Аж обмерла: видно, и у нас что-то искали. А может, тебя дожидались. Водку там оставили и колбасу. Сразу видно — продукты чужие.
Деревнин дохлебал вторую тарелку и отвалился к стене, осоловело прикрыл глаза.
— Спать, маменька…
В это время пришел отец. Верхнюю одежду он оставлял в сенцах, однако запах выгребных ям, пропитавший отца с ног до головы, въевшийся в кровь и плоть, источался теперь из его тела и заполнял весь дом. Поэтому отец, чтобы не портить воздух, по своей воле переселился в холодную кладовую и жил там среди пустых сундуков, побитых молью тулупов и прочей ненужной рухляди. А сегодня он переступил порог жилого дома лишь для того, наверное, чтобы удостовериться, что у него есть сын и он пока жив. Правда, он заходил и раньше, но лишь для того, чтобы сообщить, что интересного найдено в выгребных ямах — колчаковские деньги, мертворожденные или придушенные младенцы, иконы, ржавые револьверы, золотые монеты царской чеканки и прочие отходы современной жизни.
Мать
отвела Деревнина в постель, раздела его, уложила и принесла стакан теплого молока. Но сын уже спал с умиротворением на измученном лице. Тогда она поставила молоко на тумбочку рядом с кроватью и, погасив свет, задернула шторы на окнах.Молоко было жирное, и к утру в стакане поднялись сливки в палец толщиной. Проснувшись, Деревнин в три глотка осушил стакан и, вскочив, начал одеваться. Он вспомнил наказ начкара Голева прийти пораньше, чтобы повести каэров копать новую яму у забора на скотном дворе монастыря. Он даже не стал завтракать и, натянув отчищенную шинель, выбежал на улицу.
По дороге к монастырю он встретил стрелка Летягина. Когда они попадали в одну смену, то ходили на службу вместе.
— Слыхал? — первым делом спросил Летягин.
— Слышал, — ответил Деревнин.
— Да я не про то, — шепотом заговорил стрелок, дыша горячо и парно. — Кто его кончил и за что? Во, брат! Монархисты!
— Да?
— Ага!.. Достали тут и кончили. Говорят, давно за ним гонялись, а его переводили с места на место. — Летягин захлебывался от волнения и мороза. — Нашли и порешили. Рука длинная… Он ведь, Сидор-то Филиппыч, участвовал в расстреле царской фамилии.
— Неужели? — изумился Деревнин.
— Законно! Вчера чекисты весь город перевернули, сорок девять человек арестовали, — сообщил Летягин. — Кто раньше в монархической партии состоял — всех. Ихних рук дело!
— Нет, это я его, — признался Деревнин.
Летягин засмеялся, потом доверительно сказал:
— Знаешь, у меня тоже были моменты… Истинный бог, шлепнул бы — глазом не моргнул. А вот во вчерашнюю ночь я в нем совсем другого человека увидал, — он перешел на шепот. — И мнение изменил. Слышь, когда мы на скотный пошли… Это самое… Он мне шепнул, не бойся, говорит, я тебе холостые зарядил. Понял? Во какой человек был!
Деревнин засмеялся, запрокидывая голову назад. Буденовка слетела и, подхваченная ветром, понеслась купаться в первом зазимке. А Деревнин все хохотал и вытирал слезы. Летягин тоже, увлеченный чужим весельем, засмеялся, и когда они наконец успокоились, то оба заспешили и прибавили шагу. Попутный ветер подталкивал в спины и заносил следы…
8. В год 1920…
В пяти верстах от Березина возница остановил коня и, тяжело выбравшись из брички, взял под уздцы и развернул экипаж назад.
— Все, гражданин, приехали.
Дремавший на сиденье человек вздрогнул и огляделся. Кругом был лес, охваченный смутной еще дымкой молодой листвы, пели птицы, и туманное, бельмастое солнце, едва просвечиваясь, согревало лицо, будто остывающая печь.
— Где же село? — растерянно спросил он, наугад отыскивая ручку саквояжа.
— А ступай по дороге, — охотно и несколько суетливо объяснил возница. — Отсюда недалече. Во‑он гора виднеется! Там баре жили. А под горой сама деревня.
— Я заплачу! — взволнованно пообещал человек и стал шарить во внутреннем кармане. — Сколько попросите, заплачу!
— Э-э, нет! — возница забрался на козелки. — Далее мы не ездим. Тут у них караулы стоят. Пальнут из лесу, и деньгам не рад будешь. Ноне жизнь человеческая — копейка. За коня, за тяжелое колесо убивают… Да и хода нету далее. Погляди вон, экий завал-от на дороге! Ни пешему, ни конному.
За дорожным изгибом виднелась темная стена нагроможденного леса, чем-то напоминающая речной залом. Человек окончательно растерялся, неуклюже сошел на землю. Возница того и ждал: понужнул коня, и, отъехав на десяток сажен, остановился, сбил кнутовищем картуз на затылок.