Крамола. Книга 2

— Я знаю, как вас ранило, — неожиданно проговорила она. — Это под Уфой было, в степи, когда чехи подняли мятеж. Троцкий послал дядю выяснить, что произошло там на самом деле… Здесь вас и свела судьба. Он мне все рассказывал…

«А о часах он вам рассказал? — про себя спросил Андрей. — Интересно, рассказал или нет? И как невинного человека за них повесили?»

— Вы помните, у дяди вашего были серебряные часы? — тихо сказал он. — С дарственной надписью?

Она нагнулась к нему, чтобы лучше слышать: дрожки дребезжали громко и нескончаемо.

— Помню… — задумчиво произнесла Юлия.

— Где они сейчас?

Она пожала плечами, улыбнулась:

— Не знаю. Кажется, теперь у него другие… А почему вы спросили?

«Значит, промолчал, — с каким-то удовлетворением подумал Андрей. — Все правильно. Есть вещи, о которых рассказывают на предсмертном покаянии. А то и вовсе уносят с собой…»

— Да так, вспомнил, — проронил он. — Хорошие были часы.

Он замолчал, потому что вновь увидел нутро вагона в «эшелоне смерти». Какая вера, какая сила помогла тогда выжить Шиловскому? Что это? Наивысшая духовная мобилизация и страсть к жизни или все-таки осознанность своей незаменимости в служении Идее? (Шиловский был в списках особо ценных и незаменимых.) Если так, то эта сила уже не человеческая, вернее, не мирская, а подобная иноческой, когда человек добровольно принимает постриг, чтобы служить только Богу и никому больше. Для мира он становится живым мертвецом, обряженным в черное и скрывающим под этим одеянием не только грешное тело, но и таинство бытия. Насколько был близок дядя Даниил, однако Андрей никогда не понимал, какая же сила движет его к духовному подвигу. А брат Александр? А маменька? Стоило им обрядиться в рясу, как они тут же становились таинственными, мысли их непостижимыми, хотя при этом они сохраняли родственное к ним отношение.

Наверное, таким же черноризным служителем своей Идеи был и Шиловский.

Неужто все профессиональные революционеры как бы связаны в один Орден и подчиняются неведомым для непосвященных правилам и законам? И они, эти законы, допускают спокойную совесть, когда за тебя казнят совершенно другого человека? И тебе можно не выходить, когда выходят под расстрел другие, по всем признакам похожие на тебя?

— Вам плохо? — спросила Юлия.

— Нет, мне лучше, — пробормотал Андрей. — У вас рука легкая.

— Пока я с вами — ничего не случится, — серьезно и уверенно сказала она, и Андрею показалось, будто он уже слышал от нее такую фразу. Когда-то она уже произносилась, разве что не придал ей значения.

— Не отбирайте хлеб у Тауринса, — бесцветно пошутил он. — У вас пайки одинаковые.

Дорога пошла по лежневке, вымостившей болотистую низину, дрожки запрыгали по бревнам, хотя кучер сдерживал коней. От тряски в груди будто расшевелили костер: жжение поползло к горлу, и стало трудно дышать.

— Потерпите, — зашептала Юлия. — Сейчас, немного еще… Потерпите, милый.

Она вытащила косынку, остудила ее на ветру и вновь приложила к груди. Болото кончалось, в полусотне саженей дорога поднималась в лесистую гору и там, на ее склоне, гарцевали бойцы конвоя, поджидая дрожки. Андрей задерживал дыхание, и боль успокаивалась, но от глотка воздуха становилась еще жгучей.

До хорошей дороги оставалось совсем немного, когда на горе вдруг раздался выстрел. Тауринс мгновенно оказался между кучером и Андреем, и маузер уже был в руке. Бойцы охраны развернули коней вперед, и Андрей сквозь лязг и стук услышал ни с чем не сравнимый звенящий звук, с каким тянут шашку из ножен. Отделенный что-то прокричал, и приглушенный топот умчался в гору.

И сразу же выстрелы затрещали густо, но, скраденные лесом, показались далекими. Дрожки скатились с лежневки, и кучер натянул вожжи, озираясь.

— Гони! — приказал Андрей, приподнимая голову. — Не стой мишенью, вперед!

Кучер ударил вожжами, лошади взяли крупной рысью и понесли в гору. Среди леса мелькнули конские крупы и пропали из виду; охранники кого-то преследовали, свернув с тракта на проселок. Стрельба теперь была одиночной, палили из револьверов далеко от дороги. Выскочив на гору, кучер выдернул из-под сиденья бич и, ловко раскрутив в воздухе кольца, щелкнул над холками коней. Кони взяли в галоп и, подуставшие, пошли белой пеной под шлеями и хомутами. Андрей попытался сесть, однако Юлия обняла голову и зашептала срывающимся голосом:

— Лежите! Вам нельзя шевелиться, лежите, ради Бога!

Андрей послушался, но, завернув голову набок, смотрел вперед. Перед глазами то влево, то вправо метался в дрожках телохранитель Тауринс, закрывал обзор. А кучер нащелкивал бичом, так что разгоряченные лошади чуть не выпрыгивали из постромок. Дрожки пошли мягче, однако кипяток в груди бурлил и мешал дышать. Так они промчались версты две, и стрельба, оставшись сзади, утихла, поглощенная шумом сосен. Тауринс перестал суетиться, и теперь, стоя на коленях, лишь вертел головой. Тракт был прямой и узкий. По обе стороны стенами стояли толстые сосны, и кроны их, почти смыкаясь над дорогой, плясали перед глазами. Юлия успокоилась, и руки ее чуть разжались. Она хотела что-то спросить и по глазам поняла, что ему больно и тяжело дышать. Расстегнув френч, она старалась подставить его грудь ветру и бормотала:

— Потерпите, сейчас, потерпите… Пройдет, еще немного…

Андрей смотрел на кроны сосен и с трудом тянул, цедил в себя казавшийся горячим воздух.

И неожиданно увидел, как впереди могучая сосна дрогнула, качнулась и стала опрокидываться наземь. Она падала медленно, а ему казалось, что опрокидывается мир вместе с этой сосной. Еще мгновение, еще рывок — и когда дерево коснется земли, мир перевернется, как опрокинутая лодка.

Сосна пала на дорогу, взметнув столб пыли, и лошади, осаживая галоп, уперлись крупами в потные, белые шлеи, хомуты полезли на вздыбленные головы.

Мир не перевернулся. И все осталось на месте: тракт, стены деревьев, и лишь остался светлый прогал, где стояла сосна.

Но почему-то Тауринс, приподнявшись в дрожках, начал стрелять, притискиваясь спиной к Андрею, и молоденький кучер тянул из-за плеч карабин. Потом Андрей вообще перестал что-либо видеть, поскольку тяжелое, грузное тело придавило его сверху, и он, упершись руками, попытался свалить его и освободить лицо. Потом вывернул голову и увидел, что лошади уже стоят, упершись дышлом в ствол поваленного дерева, и огромные сучья кроны нависают над головой. И тут же ощутил на лице руки Юлии.

Вооруженные люди, матерясь и путаясь в кроне, выводили коней на чистовину, а двое других висли на подножках дрожек, выставив перед собой револьверы. Наконец лошади попятились, выкатили повозку, и ее сразу же со всех сторон окружили люди. Один из незнакомцев стащил грузное тело с Андрея, и он увидел, что это Тауринс. Другой обшарил дрожки, выкрутил из мертвой руки телохранителя оружие, достал из-под сиденья маузер Андрея и спрыгнул на землю.

— Заворачивай! — крикнул он мужикам. — Живей!

Кучера было не видать, а вместо него на козлы сел седовласый мужик, взял вожжи и, развернув коней, погнал их назад. Уже на ходу запрыгнул еще один, в английском френче с завязанной головой, повернулся к пассажирам. Руки Юлии подрагивали, ладони вспотели. Боль в груди чуть отступила, пригасла в момент, когда упало дерево.

— Накатались, голубки? — густым, крепким басом спросил мужик. — Хватит тискаться-то! Отпусти мужика! Чего облапила?

— Не трогайте его, он болен! — сказала Юлия. — Кто вы такие? Что вам надо?!