Краткое пособие по изготовлению кукол

Их снова остановили. Новая дверь предназначалась им. Всех шестерых выстегнули из наручников и втолкнули в вытянутую комнату, отделанную белыми коврами. В ней не было ничего – только лавки вдоль длинных стен и по двери в коротких.

– Раздэвайтэс и проходитэ дальше, – сказал старший пастух и притворил дверь, через которую они вошли.

– Совсэм? – передразнил его Толстяк. Видимо решил, что смелости их надзирателю придавали товарищи и цепи на подопечных. Пастух бросил папки с делами на лавку, медленно подошел к шутнику и ткнул ему кулаком поддых. Со стороны удар казался шутливым, но Толстяк опал и свернулся на полу силясь вдохнуть.

– Совсэм, – с нарочитым акцентом проговорил Пастух, и все спешно стали скидывать одежды на лавки.

За следующей дверью была просторная душевая. При входе сидела женщина в белом халате. Она была еще не старой, но в остром лице глубоко отпечатались холод и жестокость каждого прожитого ей дня. Пастух отдал ей бумаги.

– Построй их в шеренгу.

Кавказец кивнул и повернулся к своему стаду, но те уже стояли плечом к плечу. Гудков сгорал от стыда. Он задрал взгляд повыше к потолку, чтобы даже краем глаза не зацепить отталкивающей мужской наготы остальных. Голый среди голых, он прикрывался руками, прячась от взглядов медсестры и Пастуха.

– Спасибо, Рамзанчик, дальше я сама. Если что – позову, – улыбнулась она и хлопнула уходящего пастуха по заднице. Продолжая улыбаться она оглядела своих "пациентов". Они в ответ тоже рассматривали ее.

– А ну-ка, куколки, вытянули руки вверх! Давайте, давайте. Стесняться вам уже вряд ли когда-то придется. Быстро, я сказала!

В ее голосе была жесткая хозяйская уверенность, и все подчинились.

Она несколько раз прошлась вдоль шеренги взад-вперед, довольно причмокивая. Ее лицо светилось мерзостью копошащихся в голове мыслей.

– Так. Развернитесь. Живее. Еще несколько минут Гудков слышал медленную поступь позади и невольно ежился от беззащитности перед этой похотливой бабой. Вот она замерла за его спиной. Чувство, что его разглядывают, как рыбу на прилавке, было отвратительным, и Гудков уставился на душевые, пересчитывая их, потом количество граней на барашках смесителей. Ее дыхание коснулось спины Гудкова, и тут же комната зазвенела эхом от шлепка.

Гудков отпрыгнул, прикрыл зад; как ребенок, спасающийся от отцовского ремня, и ошалело уставился на медсестру.

– А ну встал на место! Барышня кисейная. С тобой скоро будут такое творить, что будешь вспоминать меня, как розовый сон!

Когда Гудков встал на место, его снова шлепнули по заду.

– Так-то лучше. Ладно повернулись обратно. Руки по швам. Молодцы. По очереди ко мне. Начнем с тебя. Как тебя с таким прибором-то девки из твоего аула в столицу-то отпустили, а?

Гудков с брезгливостью наблюдал за тем, что выделывала медсестра. По сути, осмотр ничем не отличался от того, что он когда-то проходил в военкомате, разве только комментариями медсестры и тем, как она смотрела. Хуже остальных себя без одежды чувствовал Толстяк. И медсестра не преминула хорошенько пройтись по всем его недостаткам.

– Так, Гудков. Смелее, стешняшечка. Давай-ка начнем сзади. Повернись, нагнись и раздвинь ягодички. Смотри-ка, да ты у нас хороший мальчик. А с виду гомик гомиком. Ну, ничего. На тебя быстренько найдутся желающие – на такого симпотяжку-то. Повернись…

Гудкову казалось, что его измазали чем-то, что не получится отмыть до тех пор, пока живы все те, кто был в комнате. Все остальные, судя по лицам, чувствовали примерно то же. Одна медсестра сияла ярче кафеля стен. В то же время Гудков чувствовал за всеми этими унижениями какую-то закономерность, естественность. Они убийцы, рабы, а значит с ними могут творить все, что угодно. Это правильно, потому что законно.

– Так, мальчики. Теперь у нас помывка.

Медсестра с грохотом вынула из-под стола ведро. Разбираем мыло-мочалки, делимся на пары и хорошенько моем друг дружку.

Интеллигент подошел к ведру, вытащил оттуда помывочный набор и направился к дальней душевой.

– Интересно… – злобно усмехнулась медсестра. – Милостивый государь, нижайше прошу простить…

– Да? – Интеллигент уже открыл воду и невозмутимо мылил мочалку.

– Два. Выбирай себе подружку. Ты моешь его, он – тебя.

– Думаю, вполне справлюсь с этим сам. Да и они тоже.

– Думаешь? – медсестра подлетела к нему, но на Интеллигента ее грозный прыжок и шипение не произвели никакого впечатления. Не дожидаясь ответа медсестра вернулась к своему столу и нажала кнопку вызова персонала. Через секунду в двери появился Пастух.

– Вон тот. Самостоятельный.

Рамзан снял с пояса стек, подошел к Интеллигенту и несколько раз ударил – по рукам, бедрам, под колено и в конце – по голове.

Последний удар сбил его с ног, и Интеллигент рухнул на кафель. Рамзан вытянул его за волосы подальше от брызжущей воды и поработал ногами по корпусу. Гудкову показалось, что Интеллигент отключился.

– Спасибо, Рамзанчик. Так, жопастенький, – обратилась она к Гудкову, когда дверь за Пастухом закрылась, – помой-ка самостоятельного, а тебя я сама вымою.

Гудков покорно зашлепал выполнять приказ. Лейки были закреплены на стенах, поэтому пришлось перетащить Интеллигента в душевую. Под лицом Интеллигента натекло порядочно крови, и Гудков инстинктивно пощупал пульс. Жив.

Гудков сочувствовал смельчаку, хотя дерзость товарища по унижению казалось глупой. К чему уже хорохорится, когда у тебя не осталось никаких прав – ни чувствовать, ни думать, ни даже жить; на все это теперь должно получать разрешение. Но, в конечном счете, все вышло неплохо. Гудков коротко подумал о Кате. С ней наверняка происходит нечто подобное. Стало жаль девушку, но собственная участь быстро вернула мысли в мужскую душевую.

От того, как четыре мужика неподалеку намывали друг дружку под сальным взглядом медсестры, хотелось блевать. Интеллигент же был без сознания и Гудков чувствовал себя кем-то вроде медбрата. Усиливал это ощущение запах мыла – оно пахло медикаментами и хлоркой. Гудков бережно промыл рассечение на голове Интеллигента. Он старался растянуть помывку своего подопечного – все, что угодно, лишь бы подольше избегать лап медсестры.

– Ну что ты там возишься, сладенький? Давай-ка смывай и вытаскивай его оттуда. Пора тебя самого хорошенько отмыть от всякой эпидерсии. А то еще устроишь эпидемию, – рассмеялась медсестра, двинулась к душевой Гудкова. – Так, вы четверо, давайте вытаскивайте это тело. Под стенку положите. Вот так. Теперь уперлись лобиками в стеночку и ждем.

И снова Гудков удивился – пять взрослых мужчин, преступников, а она вытворяет все, что ей хочется и не боится. Это ее бесстрашие, самоуверенность и лишали их возможности броситься на нее и придушить, разорвать. Они стали тем, кем она их считала – послушными шавками.

Нахальность прикосновений насильника и отвратительный запах мыла удивительным образом дополняли друг друга.

Сколько Гудков ни повторял себе, что он виновен, что-то внутри протестовало. Негодяй – да, но ведь не убийца. Никогда не был преступником и пусть даже в пьяном беспамятстве он убил человека – это случайность, нелепое стечение обстоятельств, за которое нельзя карать так сурово. Наказывать нужно жестокость, халатность, но не нечаянную глупость…