Край непрощенных

После пятой кормежки произошло событие, нарушившее размеренный ход событий: приволокли нового узника, тощего типа в грязном пиджаке и с некогда модным галстуком, и заперли в клетке аккурат напротив. Тот вел себя довольно шумно, картавым голосом угрожая судом, полицией и своими связями. Охранники - а это были очередной немец-огнеметчик, коих Кирсан в лицо запомнил троих, и бритоголовый крепыш с раскосыми глазами, подозрительно напоминавший то ли бойца триады, то ли японского якудзу - вначале игнорировали крикуна, затем немец стал проявлять признаки раздражения и узкоглазому пришлось его успокоить, а потом терпение лопнуло и у него. 'Якудза' махнул рукой, мол, делай с ним, что хочешь. Немец снял свой огнемет, открыл дверь в камеру.

– Что вы собигаетесь делать?! Не смейте ко мне пгикасаться! Я буду жалова...
– тут массивная спина немца заслонила узника от Кирсана, послышался короткий звук удара и характерный хруст.

Несчастный еще попытался возмутиться, что ему сломали нос, но в ответ на каждую гневную фразу или призыв о помощи следовал удар. После четвертого раза до него, наконец, дошло: в споре слова, не подкрепленного силой, и кулака последний выигрывает всухую. Немец постоял над сжавшимся в углу узником несколько секунд, убедился, что тот все понял и заткнулся, и вышел из камеры, заперев дверь и оставив окровавленного человека на полу. Минуту спустя он вернулся и бросил ему через прутья решетки какую-то ветошь - вытереть лицо.

– На этом охраннике форма времен войны, - заметил будто невзначай Кирсан, хотя внутри у него все клокотало от бессильного бешенства.

– И?
– равнодушно отозвался Макс, не проявивший ни малейшего интереса к происходящему.

– Как-то оно странно, когда солдат Рейха проявляет сочувствие к еврею, впрочем, перед тем им же избитому.

– Он тоже способен раскаиваться. А что избил - так не за то, что жид, а за то, что шумел. И кстати. Когда принесут еду - скажи жиду то же самое, что я тебе сказал. Сидеть в углу, руки на коленях, не пытаться заговаривать.

– Сам-то почему не скажешь?

Макс перевернулся на другой бок, не открывая глаз, и пробормотал:

– Не хочу привлекать внимание того парня с огнеметом. Знаю, что ты подумал - но если он решит меня сжечь сквозь прутья решетки, достанется и тебе. Эти штуковины очень любят разбрызгивать пламя во все стороны от первоначальной цели.

– Тут уже кого-то сжигали?

– Нет. Просто пользовался таким же.

Кирсана покоробило, но он снова промолчал. Пока не поймет, в какую игру играет Макс - будет подыгрывать. Пусть засранец думает, что впереди на шаг... до поры до времени.

– А почему ты решил, что он непременно тебя сожжет, а не побьет?

– Все русские такие занудные?
– проворчал тот, - отстань, а?

Кирсан ухмыльнулся:

– Не повезло тебе с сокамерником, да?

– При чем тут везение? Здесь не бывает случайностей. Полно свободных клеток - но ты в этой. Тебя посадили в клетку к человеку, которого ты ненавидишь. Это часть наказания для нас обоих.

Охранники, прогуливаясь вдоль клеток, иногда перебрасывались парой слов, и Кирсан лишний раз убедился в том, что оба говорят на разных языках. И если по словам азиата на слух можно было судить лишь о том, что язык азиатский - отличать на слух китайский, корейский и японский Кирсан не умел - то немец определенно говорил по-немецки. Все, и интонации, и общее отрывистое звучание, характерное для немецкого, было очень знакомым. Но вот слова... Это напоминало ситуацию, когда человек, знающий иностранный язык лишь по учебнику, но не имеющий разговорной практики, слушает песню на этом языке и не понимает ни слова. И ведь знаешь, что, положим, песня на английском, по которому у тебя 'отлично' - а не разобрать и все тут. Вроде бы словарный запас есть - а из уст певца льется поток звуков, в котором ненаметанное ухо ни одного слова узнать не может.

Потом пошла уборка-кормежка. Кирсан сразу же предупредил узника напротив, чтобы тот сидел тихо и пытался делать глупости.

– Хвала всевышнему, - сдавленно прошептал в ответ тот, - что я встретил тут хоть одного иудея... Что за ужасы здесь происходят?!

– Я не иудей, я русский, - устало вздохнул Кирсан, предчувствуя дальнейшее развитие диалога.

– Но вы так хорошо говорите на идиш... Что я принял вас...

– Да я на многих языках говорю, - ответил он.

Макс, лежа на нарах спиной к нему, негромко хмыкнул:

– Выкрутился, рус...

– Русские - очень находчивый и умный народ, - небрежно ответил Кирсан.

В этот раз он снова попытался нащупать хотя бы возможность контакта, но оборванцы-уборщики на него взгляд не поднимали, а женщина старательно отводила глаза, стараясь не смотреть ни на кого из заключенных.

– Я не спец по формам - но ее китель кажется знакомым, - заметил Кирсан, когда процессия проследовала к дальним камерам.

– Кригсхельфериннен СС, - пояснил Макс, - женские специальные подразделения. Надзирательницы в женских бараках концлагерей.

– Знаешь, что мне в голову пришло? Если это ад - тут должно быть тесновато. Где миллиарды умерших грешников? Вместо этого я встретил не так уж и много людей, и куда ни кинь - сплошные нацисты. Солдаты с огнеметами на страже, эсэсовец в камере, надзирательница на кормежке... Чем ты это объяснишь?

– За объяснениями - к богу или дьяволу, - отрезал Вогель, распечатывая упаковку печенья, съел одну галету и добавил: - но если ты немного подумаешь, то вспомнишь, что я раньше говорил. Тут не бывает случайностей.

Так прошло еще некоторое время, в котором можно было ориентироваться только по кормежкам. Снаружи - вечные и неизменные сумерки. К радости Кирсана, еврей из камеры напротив хорошо играл в шахматы, они разыграли несколько партий по памяти, но развлечения хватило ненадолго: оппонент оказался слишком силен. Тогда к делу подключился Макс: выяснилось, что у обоих примерно одинаковый разряд по шахматам.

– Ты, главное, не брякни ему, что я немец, - предупредил он, - а то жид откажется со мной играть... если поверит, конечно.

– Забавные тут вещи происходят. Чистокровный ариец играет в шахматы с ненавистным евреем.

– Ненавистным? Ты знаешь, с моей семьей по соседству жили два жида со своими семьями. Один булочник, второй молочник. Приличные люди, я дружил с сыном булочника в детстве. Я их много в газовых камерах после уморил. Фюрер сказал - так надо. Они недолюди, их надо ненавидеть... Я так и делал, и не задумывался, почему я это делаю? Что ж, потом у меня было много-много веков на то, чтобы понять, что никаких причин ненавидеть жидов, ничего плохого мне не сделавших, у меня не было. Вот только понять это и то, что заповедь 'не убий' распространяется и на унтерменшей тоже, я смог лишь после того, как оказался в аду. Но исправить уже ничего нельзя - остается смиренно принять последствия своих поступков. Смиренно - потому что ничего другого не остается.

Налет

Больше всего Кирсану осточертела скука. Есть, спать, видеть один и тот же кошмар: залитая солнцем дорога и бульдозерный нож. К пятнадцатой кормежке он уже был готов грызть прутья или броситься с кулаками на охрану, но понимал, что номер не пройдет: у голых рук нет шансов против пары автоматов. Он должен как-то выбраться, если не хочет сойти с ума.

– И давно ты тут сидишь?
– спросил он сокамерника, когда их клетку снова заперли.

– Кормежек сто.

– Уму не приложу, как ты тут еще не свихнулся. Это получается около тысячи часов. Так почему нас тут держат?