Крайняя изба
Шрифт:
Добыча была разобрана и разложена на траве. Двенадцать упитанных крупных птиц лежали рядочком: серые, немножко даже срыжа утки, с фиолетовыми перьями-метками по крыльям, и темноватые большеголовые селезни, шеи в сиреневых переливчатых ободках.
— Не много ли за одну-то зорю? — хмуро спросил Ефим. — На одного-то человека?
— Впрок это взято, Евсеич… впрок, — как бы не заметив недовольства Ефима, сказал Савельев. — Кто знает, какая еще будет охота вечером и завтра утром… Мы ведь компанией приехали, делиться придется.
Что верно, то верно, непременно придется. Директор вон, поди, ни одной не сшиб.
— Так можно и не эстоль насваливать, — скорее уж для проформы, чем что-то стребовать, буркнул Ефим.
— Можно, — нагловато отговаривался Савельев. — Дима, положим, пустой вернулся.
«И слава богу, и поделом ему», — утешился немного, порадовался в душе Ефим.
— Чо так? — спросил он шофера.
Дима сидел на корточках, вертел над угольками шпажки:
— Не по мне занятие. Бухаешь, бухаешь — и все без толку. Больше я не ходок на озеро.
— Правильно, — поддакнул Савельев, — вечером хоть похлебку сваришь.
— Уберите тогда четвертое ружье подальше, — сказал Ефим. — Вдруг да охотинспекция нагрянет. Путевку я ему не буду выписывать. Все равно нет охотничьего.
— Вот это мы провернем. Это мы айн момэнтом… — с готовностью отозвался Савельев.
Тут заскрипели уключины, захлопали весла по воде, подплывал Полит Поликарпыч. Дима и Савельев вскочили, бросились навстречу. Расправили болотники, забрели в озеро, подхватили лодку Полита Поликарпыча с бортов, вытолкнули махом на сушу.
— Как мы тебя! Как падишаха какого!.. — болтал Савельев. — Кажи добычу!
Полит Поликарпыч выкинул из лодки уток. Не спеша, по одной выкинул. Утки шлепались тяжело, хлюпко, зажелтели в траве широкими клювами.
— У меня пять штук — норма! — сказал не без гордости Полит Поликарпыч. — Я охотничьи законы чту.
— Э-э, Политыч… слабо-о, — протянул Дима. — Савельев тебя обскакал начисто!
— Ну дак, известный ведь рвач. Его бы штрафануть как следует.
Савельев и Дима настороженно захмыкали, покосились на егеря. Все же опасались, видать, мало ли что может мужик выкинуть.
Но что мог с них стребовать Ефим? Нужно было с самого начала требовать. Нужно было наперво Диме отказать в охоте, нужно было сразу пресечь Таську с Еремкой, тогда бы и сейчас был другой разговор.
Собрав своих уток, Полит Поликарпыч пошел к костру, устало прилег на землю, чай, не молоденький, не двадцать лет. Уток положил чуть ли не под бок, то и дело поглядывал на них, гладил по спинкам.
Дима загоношился, сложил на разостланной газете дымящиеся шашлыки:
— Может, начнем?.. Жрать люто хочется.
— Шефа подождать надо, — сказал Полит Поликарпыч.
— Пожалуй, — угодливо настроился Дима. — Начальство прежде всего… Вот нашмалял, наверно? В той стороне всех больше трахали!
«Как же, дожидайтесь, — подумал Ефим. — Нашмалял ваш директор, не унести».
Савельев ковырял щепкой в затухающем костерке:
— Странно, однако… Почему дымный порох у шефа? Что он, не мог бездымного достать?
Директор появился не скоро, охотники уж начали беспокоиться, не случилось ли чего. Да и шашлыки остывали. Греб директор вяло и неохотно, точно подневольный раб на галере. Лодка его ползла улитой.
— Что как с похорон? — сложив ладони рупором,
крикнул Савельев.Директор, сидевший спиной к берегу, не повернул головы. Въехал наконец в проход, здесь ему, как и всем, пришлось толкаться веслом. Стоял в лодке, насупленный, мрачный.
Савельев и Дима опять расправили болотники, опять побрели, встретили в камышах и эту лодку.
— Что, спрашиваю, кисло так? — ухватился за корму Савельев.
— А чему радоваться? — полез из лодки директор. — Чирка вон да лысуху и взял.
Чирок да лысуха — смех один, не охота. Лысуху так добрые люди и за утку не считают. Черная, толстоклювая, ворона и ворона. И мясо в рот не возьмешь, рыбой воняет.
— Всю он мне охоту смазал, — сказал, чертыхаясь, директор. — Он хлобысь — они поднимаются. Надо мной уж высоко тянут, хоть не стреляй. И камыш там — жуть. Трех уток похерил… — И, махнув рукой, подняв со дна лодки ружье, он круто зашагал от воды, шаркая резиной болотников.
Дима схватил чирка и лысуху, догнал директора:
— И то хорошо, Геннадий Семенович! Я так и без этого прикатил.
Но директор вряд ли утешился сообщением Димы.
— В чем дело, Евсеич? — спросил озадаченно Савельев. — Почему шеф расстроен?
— Худо там вышло, — сказал с неохотой Ефим. — Место хорошее заняли.
— Как заняли? Кто?
— Да все тот же… Протасий.
— Комбайнер, что ли?
— Ну.
Савельев захохотал.
— Вот механизатор! Вот молодчина!.. Значит, это он дымным порохом шарил? Нас надо было с Димой позвать. Вчетвером-то бы как-нибудь справились.
— Всем бы охоту попортили.
— Тоже верно, — согласился Савельев. — Но он же и впредь повадится.
— Не повадится. Не позволю, — заверил Ефим. — Пускай Геннадий Семенович спокойно заплывает… и вечером, и утречком завтра.
Давая Савельеву такое обещание, Ефим был уверен в своих словах. Вечером Таська не охотник, не сможет с работы уйти, жать будет часов до двенадцати. А без него и Еремка подожмет хвост. Утром же Ефим просто-напросто опередит парня. Поднимется пораньше и займет мысок, дождется директора. Таська приплывет и выкусит кукиш.
— Уж ты постарайся, Евсеич, — наказывал Савельев. — Нельзя оставлять шефа без дичи.
День отстоял сверкающий, ласковый. Солнце было сильное, жарко и сухо грело, но ветер чуть сбивал его тепло, обдавал тонкой прохладой. Небо за весь день ни на минутку не замутнилось, не потеряло глянца. Ни единого облачка не проплыло.
Все это время Ефим провозился возле телятника, лишь однажды ненадолго отлучился, на обед. Он уж вкапывал столбы под новую изгородь. Он пилил, колотил, рубил… Его было далеко слышно. Стук топора, скырканье о камни лопаты, вжиканье пилы легко подхватывал и разносил ветер.
Работа подвигалась, но мысли Ефима, не очень-то приятные мысли, толклись и толклись на одном месте, мучили своей неразрешимостью.
Такое ли уж важное и необходимое дело он делает, присматривая за Сартыкулем? Для кого присматривает? Для директора? Для Димы и Савельева, кривляк, болтунов этих? От кого присматривает? От Еремки с Таськой? Так у них, у обоих, нисколько не меньше прав на охоту. Один здесь век доживает, неужто не заслужил уважения под старость; у другого отец за эти места, за озеро это, голову сложил.