Крайняя изба
Шрифт:
— А-а, — успокоилась Степанида. — Ступай, конечно… давно пора. Четушечку вон в буфете захвати и ступай.
— Я еще должен и четушечку нести.
— А чего здесь такого? Ты, если разобраться, так больше виноват. Экую войну учинили. Срам… Артемьевна на меня весь день глаза не поднимала. И так-то всегда тихая, а тут совсем… Фермерша, заведующая наша, и та заметила: «Чтой-то вы, бабоньки, друг на дружку не глядите?»
Ефим махнул рукой, пошел из избы. Степаниду слушать, не переслушаешь.
— Только он, знать, не приехал еще, Таська-то… мотоциклет не трещал, — крикнула
«Ничего, ничего, — сказал себе Ефим. — Хоть с Артемьевной переговорю».
Артемьевна не спала, сидела за прялкой. Голову повязала платком, на нос посадила круглые очки — старуха старухой. А ведь всего на три года постарше Степаниды. Никуда, однако, не денешься, постареешь, ежели тебе такая судьба уготовлена.
В двадцать с небольшим кончилась, можно сказать, и личная жизнь Артемьевны. Парень ее, Иван, был призван в первые же дни войны, с Ефимом и Васякой вместе. Все трое возвратились. Хоть контуженые, пулями да осколками попорченные, а возвратились. Но Иван, самый молодой из них, недолго протянул, ранения, видать, потяжельше оказались, скрутили в скорую пору мужика.
Осталась Артемьевна с грудным ребенком на руках да четырьмя стариками, своими родителями и родителями Ивана. Не бросишь ведь, не уйдешь от свекрови со свекром, родня ведь, не чужие ей.
Свои отец с матерью жили хоть и отдельно, самостоятельным домом, но и о них заботиться, доглядывать приходилось, двух братьев Артемьевны тоже война съела, кому, кроме дочери, до стариков дело.
Не было больше никого из родных и у свекра со старухой. Они еще в гражданскую дань дочерьми и сыновьями отдали. Кто голодных годин отведал и сник, кто шашками белых порублен.
Так вот за стариками, больными и немощными, и прошла молодость, жизнь Артемьевны. Билась, разрывалась на две семьи, на два дома, свету белого порой не взвидывала. А тут еще сын подрастал, последние силы и здоровье выматывал, без строгости-то отцовской.
Высохла, состарилась, одним словом, не по годам Артемьевна.
Ползет, свивается в пальцах куделя, жужжит у пола веретено.
Хозяйка поджидала сына, работничка. Ужин на столе был накрыт расшитым полотенцем, пробивал его духовитостью.
— Проходи, соседушка… садись, — отстранила работу Артемьевна. — А я на Протасия подумала, как калитка состукала. Вовсе забыла, что мой-то на мотоцикле должен…
Артемьевна суетливо бегала по избе, старалась получше приветить гостя: и к столу его зазывала, чайку испить, и табурет подставила.
— Он чего позднится у тебя? — устроился прямо на пороге Ефим. Прислонился спиной к дверному широкому косяку.
— Ой, ты чего в ноги-те сел? — напустилась на него Артемьевна.
— Ладно, ладно… Чо, спрашиваю, Протасий позднится?
— А заехал небось куда… Молодой, везде успеть надо. Исхудает опять за осень, скулы одне выпрут. Вон как на комбайне мотает… Утки еще эти вдобавок, охота эта. Чтоб ей сгореть вовсе. Ночесь-от ни на глазок не спал почти.
— Вот-вот, — подхватил Ефим. — Я тоже насчет охоты пришел… Уговори ты своего,
бестолкового, пусть пока не заплывает на озеро. Я, может, разрешенья добьюсь.— Дак ведь я рада бы, — стоя посередь избы, запомаргивала, запоблескивала из-под очков Артемьевна, — дак они разве нынче матерей-от слушают. А у вас с ним на принцип пошло.
— На принцип, — тотчас потемнел Ефим. — Крепко он меня задевает, я ж при должности.
— Вот, где мне вас сдержать?
— Ну, скажи ему… Ну, позволю я им охотничать. Только пусть при горторговцах не лезут, не подводят меня. Хужее себе делают.
— Ясно хужее.
— Значит, договорились?
— Ой, не послушает он меня. Ой, не послушает, — все помаргивала, все блестела слезой Артемьевна.
«Кто знает, кто знает? — думал, уходя, Ефим. — Материнская слеза — она силу имеет, получше иной раз всякой угрозы действует».
Ефим очень верно сделал, что не стал ждать Таську. Вернулся тот около полуночи. Сквозь сон Ефим слышал, как протарахтел мотоцикл под окнами, как немного погодя парень плескался у мостков на озере. Крякал и ухал от удовольствия. Вот что молодость значит. Днем робит, и как робит, а ночью по девкам бегает, гулянки крутит.
Неужто Артемьевна не переговорит с ним? В экую ведь позднятину прикатил.
Ефим несколько раз приподнимал с подушки голову, смотрел в окно. Свет в доме соседей долго не загасал.
«И ладно, и слава богу!» — успокоился Ефим. Артемьевна, видать, крепко взялась, прорабатывает со слезой сына.
После этого сон окончательно сморил егеря. Еще бы, ни свет ведь ни заря прошлой ночью поднялся. И топориком весь день натюкивал, устал.
Разбудили его голоса на улице:
— Шевелись, дед. Опаздываем.
— Успеется, — скрипуче хохотнул Еремка, — раз лодка Ефима здесь.
— Давай, дед… давай. Вон уж как брезжит. Скоро начнется…
В окнах и впрямь заметно брезжило. Проемы их четко выступали в избяном мраке. Ночь растворялась, впитывала в себя заревой свет.
Заскребли днища лодок, зашаркали шестики о борта — Таська с Еремкой отплыли. Ефим, как очумелый, вскочил, дерганно, суматошно одевался. Никак не мог попасть ногой в штанину. Проспал, черт лопоухий. Никогда вроде с ним такого не случалось, никогда лишко-то подушку не мял.
— Чего он там снова пурхается? В темноте-то? — проснулась и Степанида.
— Лежи, — шикнул на нее Ефим, — и без тебя тошно!
Он выбежал из избы, спихнул лодку с берега. Полез в камыши, за шестиком. Шестика на месте не оказалось. Перепрятали, паразиты.
Кинулся обратно к дому, нашел во дворе другой — длинный, тяжелый, неудобный шест. Таким только руки оттягивать.
Ай, как много потеряно времени!
Крепко налегая на шест, высоко взмахивая им, заплескивая воду в лодку, пустился Ефим в бешеную погоню.
Утро нарождалось точь-в-точь по-вчерашнему. Погода, видать, надолго установилась. Опять потягивало теплом с юга, опять тончали и как бы проваливались в глубину звезды, опять занимался восток, растекался багровым ручейком по кромке неба.