Крайняя изба

Сомнения и сомнения одолевали теперь Ефима. Кто он, выходит, такой, для чего поставлен? Чтобы, выходит, запрещать одним и разрешать то же самое другим, которые платят, которые наняли тебя. Пропади тогда пропадом все: и должность, и зарплата ихняя. Хорошая, конечно, зарплата, и должность хорошая, но пусть других дураков поищут. Надеялся пользу принести, надеялся Сартыкуль в хозяйские руки взять, уберечь от лишнего выстрела, а оно вон как оборачивается. Он тоже, оказывается, на птичьих правах.

Охотники целый день спали: директор и Полит Поликарпыч опять в машине, Дима и Савельев — прямо на солнцепеке, лишь прикрыв чем-то головы. Так и не натянули палатку, лодыри.

Иногда кто-нибудь из охотников просыпался, вставал, жадно и долго пил из большой полиэтиленовой канистры — всех, видно, мучило жестокое похмелье.

На озере вновь собиралась, скапливалась утка. Мелкими табунками налетала она с дальних озер, заказников и зон отдыха и, сделав над родными водами круг-другой, не заметив внизу ничего подозрительного, шла на посадку. Выплыли на открытую воду и неулетавшие утки, лысухи в основном, забившиеся утром в глухие камышовые крепи. Зыбкая и высверкивающая под солнцем и ветром поверхность Сартыкуля опять была густо искраплена тут и там черными подвижными точками.

А вечером все складывалось как нельзя лучше.

Часам к пяти-шести охотники поднялись, наскоро перекусили, спихнули, не дожидаясь Ефима, лодки (правильно, не нянька он им) и поплыли каждый на свое место. Дима остался в таборе, сдержал слово, не захотел понапрасну убивать время. Сразу же по отплытии охотников он разложил жаркий костер, взялся, должно быть, ощипывать и опаливать птицу — супок варганил.

Прикрываясь ладонью от бившего в глаза солнца, Ефим неотрывно наблюдал за лодкой директора. Вот она мягко, неслышно ткнулась в мысок, тот самый мысок, где утром сидел Таська, увязла, уткнулась, как хвост ондатры, в мохнатые заросли. У Ефима отлегло от сердца, шеф на сей раз благополучно устроился.

А потом не прошло и десяти минут, как ударил гром выстрела. Ефим в неожиданности вздрогнул, оглянулся — легкое, едва заметное облачко сносило от мыска. Директор пальнул — порядок! В табор он больше не вернется пустым. Вечернюю зорьку, правда, не сравнишь с утренней, но и вечером иногда случается настоящая охота.

Сзади затукали копыта, запозвякивали удила, запоскрипывало под седоком седло.

— Доброго здоровья, Ефим!

Подъехал на лошади Васяка, в неизменной своей выгоревшей кепке, в тяжелом вылинявшем пиджаке, в тяжелых кирзачах, с полевой сумкой через плечо. Распаренный, разморенный подъехал, серый от пыли. Ноги выпустил из стремян, болтались, как плети.

— Идет, значит, работа? Знал я, кому порученье доверить…

Васяка, не слезая с коня, прикинул на глаз, что сделано Ефимом, остался доволен. По его запыленному, обнесенному по щекам ржавой, как бы слегка подпаленной, щетиной лицу блуждала невольная улыбка, открывая исщербленные, изжелтенные махрой зубы.

— А я вот решил завернуть… Я со второй бригады еду, из Полежаева. Прямо через поля решил… глянул, как наши жнут. Молодцы, черти! Крепко взялись!.. Видел соседа твоего, Таську. Почернел весь, круги под глазами, а только дай шурует!.. Так пойдет, живо в эту осень управимся.

Стукнул новый выстрел. И опять над мыском. Васяка поморщился:

— Твои воюют?

— Мои.

— Сколь наехало?

— Четверо. Один кашеварит, трое охотятся.

— На такое озеро… трое. Тут по меньшей мере с десяток уместится. На других вон болотниках — через каждую кочку дуло.

— У меня посвободнее.

— А ты бы кого-нибудь еще пустил, разгрузил бы соседние озера. Имеешь ведь право.

— Имею, — уклончиво буркнул Ефим.

Они помолчали, понаблюдали за озером, за утиными табунками, выныривающими из поднебесья. На дальних болотниках уж разгоралась пальба, и птица опять заносилась, заметалась межозерьем, не находя нигде пристанища.

— Кто, говоришь, тебе оплачивает? Горторговцы вроде?.. Ишь ты, и средства на забаву нашли… — Васяка усмехнулся, поразмышлял малость: — Как бы ты, Ефим, в скверную историю не влип. Неладно здесь что-то.

— Чо вы все ко мне вяжетесь… — прорвало опять Ефима, — неладно, не так. Сам разберусь, поди, не маленький.

— Ну, ну… — поерзал недоуменно в седле Васяка, поправил на боку сумку. Неловко, видно, стало, не то за себя, не то за Ефима. — Ну, ну, — намотал он, готовясь отъехать, повод на руку, — тебе, как говорится, виднее.

17

Стрельба в этот вечер не унималась допоздна, до ночной непроглядной темени.

Ефим сидел за столом, выписывал путевки охотникам. Слушал, как тонко подрагивают, отзываются оконные стекла на голоса ружей.

Часто теперь разряжался и директор. Ефим уже узнавал его ружье, его тягучие, глубокие вздохи. Двенадцатый калибр — не шутка, хорошеньким начинен зарядом.

Покончив с путевками, Ефим распахнул окно, смотрел, как над озером, в густой сумеречной синеве, возникали то здесь, то там длинные красные языки дуплетных выстрелов, как такие же двойные огненные плевки тонко высверкивают на дальних озерах.

Вот нынче охотник пошел. Никакой удержи на него нету. Спать готов на воде, подчистую всех уток выхлестать.

Впрочем, и раньше не лучше было. Кое-кто и по цельной лодке настреливал. Плывет, присесть негде. А еще жалуются, что птицы становится меньше, что пустеют озера.

За Сартыкулем, на той стороне, все время курился костерок, маячила массивная фигура Димы. Шофер, видать, крепко расстарывался — скатерть-самобранку готовил.

Что ж, это по нему занятие.

И только уж в полной темноте, в созревшей окончательно ночи, с низкими, крупными звездами вверху, с разными подвижными и неподвижными звездами-огоньками на земле, выстрелы прекратились. В наступившей глубокой тишине обозначился скрежет уключин, звон разбиваемой веслами воды — охотники съезжались на стан.

В костерок за Сартыкулем подкинули дров, огонь занялся ярче, игривей, выявляя людей, ходивших вокруг, высвечивая край березового колка, его частые белые стволы.

Ефим, однако, не пошел к охотникам, как ни разбирало мужика желание знать, сколько отстреляно вечером дичи. Подумают еще, что на выпивку напрашивается. Сколько отстреляно, столь и отстреляно. Что толку идти? Что с них стребуешь, если сам крепко проштрафился?

Уж вечером-то директор вволю натешился, отвел душеньку. Грех, поди, жаловаться. Нахлопал, наверно, за неудачное утро птицы. А не нахлопал, то так тому и быть. Значит, стрелок такой, липовый. Не позорься тогда, не бери ружья в руки. Ефим же все сделал, от него зависящее, обеспечил спокойную охоту.

Как-то бы и завтра обезвредить Таську, не дать ему развороту. Только после этого можно что-то будет и с горторговцев спрашивать.

Может, еще раз поговорить с парнем? Образумится, может, поймет, что к чему? Не полный ведь он дурак, в самом деле.

— Опять куда-то засобирался? — Степанида рывком приподнялась в кровати, поправила сползшую с плеча лямку ночной рубашки. Она только что легла и задремать не успела. — Ишь моду взял… Сызнова выпивший придешь?

— Скоро я. К соседу схожу.