Крепость на Пристанской

С кроликами еще связался, тоже возни не дай бог.

Семен работал быстро, споро, без передыху. Работал, что называется, до одури. Порой его даже поташнивало и покачивало. В цехе он не мог дождаться, когда кончится смена. На заре вскакивал с постели как подстегнутый.

Уйти бы с комбината, заняться только домашними делами — озолотиться можно. Но тогда быстро за шиворот возьмут. Партгрупорг и то уж спрашивал: почему Семен «такой страшный индивидуалист», почему на лекциях не бывает, с собрания как-то сбежал. «Говорят, хозяйство свое личное раздуваете. За высоким забором живете, как в крепости» (ладно, хоть о втором доме еще не слыхал).

В конце смены к Семену подошел профорг цеха Квасков, старый рабочий, отличавшийся превосходным знанием столярного дела и необычайной словоохотливостью.

— Слушай, тезка… — Он всегда так начинал разговор с Земеровым, потому, видимо, что сам был Семенычем, а Земеров Семеном. — Ну, так как все-таки насчет нагрузки?

Профоргом Семеныча избрали месяца три назад, и с тех пор он без конца пристает с нагрузками.

— Ты плакаты писать умеешь? Нам надо пяток плакатов написать.

— Да что вы! — торопливо заговорил Семен, боясь как бы профорг и в самом деле не «всучил» ему какую-нибудь нагрузку. — Я так напишу, что обсмеются все.

— Не умеешь?

— Не умею.

— Гм. А ты пробовал ли?

— Пробовал как-то.

— Где?

— Когда в школе учился.

— Хо! А ты сейчас попробуй.

— Да что вы в самом деле! Какой я художник.

— Ну ладно…

— Я вообще не умею писать, — добавил Семен и покаялся, потому что Квасков тотчас налетел на него коршуном:

— Как это не умеешь? Ты сколько кончил?

— Ну, восемь.

— Ишь! — хохотнул Семеныч. — Я вот только три, в четвертом-то и на пороге не побывал, а умею. Даже в газету пишу. А тебе с восьми-то классами надо лекции читать.

— Я перезабыл все.

— Чего перезабыл?

— Грамматику всякую. У нас столько людей грамотных в цехе.

— А ты, значит, неграмотный?

— Чего вы ко мне пристали? Сказал — не умею.

— Хорошо. Дадим тебе другое порученье. В воскресенье будет массовое гулянье. Весь комбинат поедет за город. Слыхал? Ты, говорят, музыкант? Так вот, организуй самодеятельность от нашего цеха. Понял? Подбери ребят, которые играют на чем-нибудь, поют, пляшут и всякое такое.

— В воскресенье я не могу. В воскресенье у меня дома работа.

— Ты что, на гулянье не хочешь ехать?

— Давайте как-нибудь после поговорим, Семеныч. А то мне надо с этим кончать скорее. — Семен показал на доски, которые обстругивал.

— Тогда подбегай ко мне после смены.

— Да боже мой! — взвыл Земеров. — Не могу я сегодня, некогда мне.

— С тобой говорить, знаешь, только выпимши, — окончательно рассердился Семеныч и пошел. Пошел злыми шагами, резкими, шумными.

Земеров был одним-разъединственным рабочим, с которым напористый профорг ни о чем толком не мог договориться.

— Нашел тоже кому предлагать, — сказал Семенычу молодой столяр Коля Чубыкин, нисколько не беспокоясь о том, что Земеров услышит его. — Это ж типус, дай бог.

Чубыкин работал по соседству с Семеном, делал мебель. Он терпеть не мог Семена, глядел на него будто на змею гремучую — настороженно и холодно. Но не всегда было так. Поначалу плясуна, весельчака Чубыкина тянуло к гитаристу и баянисту Земерову, хотя гитарист из Земерова ни бог весь какой, а баянист и вовсе никудышный. В цехе в обеденный перерыв Коля крутился рядом и подсовывал Семену гитару. Приглашал в клуб и к себе домой (Семен не был ни там, ни тут), а однажды в выходной безо всякого-якого заявился к Земеровым. Заявился шумный, с улыбкой. Увидел Пелагею Сергеевну — и улыбка стаяла. Семен в тот день спешил доделать свинарник и, видимо, не мог скрыть досады.

— Я хотел тебя позвать в клуб, — сказал Коля. — Там струнный оркестр организуется.

— Есть когда тут чепухой заниматься, — недружелюбно отозвалась Пелагея Сергеевна и отшвырнула попавшее под ноги полено.

Потом, когда Чубыкин ушел, Семену стало вдруг страшно стыдно, а сейчас он только и ждал того, чтобы гость побыстрее убрался. Семен видел, что Коля и рад бы уйти, но сидит из приличия, говорит, о чем придется, и посматривает на пыльные ковры, понавешанные, где надо и не надо, на сундуки — их было более десятка, — на иконы, на собаку, которая так и заливается во дворе, чуя чужого, на все большое, растущее земеровское хозяйство.

С тех пор Чубыкин не подходил к Земерову.

У Семена было отвратительно на душе, когда он после смены шагал к автобусу.

— Чего сгорбился, старик? — услышал он сзади себя голос Яшки Караулова, шофера грузовика.

Был Яшка компанейским парнем (со всеми на «ты») и шофером куда с добром, старенькая машинешка блестела у него не хуже, чем новая посуда у чистоплотной хозяйки. Слыл циником и нахалом.

— Что этот старый трепач к тебе приставал? Я как раз по цеху проходил.

— Почему трепач? С нагрузками все…

— Пошли его к чертовой матери. Слушай, вкалываем мы с тобой на одном комбинате и живем, можно сказать, рядом, ты на Пристанской, я на Партизанской, а знать друг друга не знаем. А? Ты откуда прикатил?

Семен сказал, что из Восточной Сибири. Жил там в поселке. Захотелось в город, поближе к центру. Жив ли отец? Нет, его убили. В первый же год войны. Кем был отец? Да рабочим на лесозаводе. Семен не сказал, что когда-то папаша его жил на Волге, имел двухэтажный дом, много коней, коров и земли, в страду нанимал батраков. В смутные времена, когда потянулись слухи о раскулачивании и ссылке в холодные края богатых мужичков, отец, человек умный и предприимчивый, стал поспешно расторговывать свое добришко. Но ему удалось продать, и то за полцены, только четыре коровы и лошадь. Все остальное пришлось бросить и, забрав что полегче, он с женой бежал тайно, ночью. Меняли места — жили в Челябинске, под Москвой и, наконец, обосновались в Сибири. Семен родился в Сибири.

— Дом свой ты сильно обладил, — одобрил Яшка. — Слушай, ты что будешь делать в субботу вечером? У меня дружок есть, Ленька Сысолятин. Мы с ним выпить маленько решили. Приходи на часок. А то сидишь как сыч, ядрена Матрена.

Семен хотел отказаться, но Яшка добавил: «У Леньки магнитофон, песенки — шик», — и Семен, сам не зная почему, согласился.

4

Леонид Сысолятин жил с матерью и сестрой в коммунальной квартире. Среди прочих простых вещичек Земеров заметил вещи дорогие, видать, купленные при случае: металлическую решетчатую шкатулку, обшарпанное пианино, огромное старомодное трюмо с тремя своими резными ножками и одной приделанной, грубой.

Семен пожалел, что пошел, он тяжело сходился с людьми и на вечерах чувствовал себя одиноко и скованно. Возле пианино стоял баян. Семен обрадовался: можно поиграть, все же не такой чуркой будешь выглядеть.

У Леонида Сысолятина были длинные крепкие руки и злое лицо, дорогой костюм нежного кремового цвета. Его сестра Алефтина тоже не очень понравилась Семену — слишком короткая юбчонка, подстрижена под мальчишку, с большими чувственными губами и маленькими вдавленными, какими-то совершенно неподвижными глазками. Как потом узнал Семен, Леонид работал слесарем на фабрике меховых изделий, Алефтина — машинисткой в узле связи. Хозяева старались казаться людьми с изысканными манерами.