Крепость на Пристанской

Семен молчал, чувствуя на своих губах натянутую искусственную улыбку. Алефтина бренчала на пианино, перевирая мотивы, морщилась, Яшка подпевал ей, а Леонид задавал Земерову вопросы:

— Нравится город наш? Где вы проводите вечера?

Было Семену тревожно от чего-то.

Они сели за стол, и Семен подивился обилию дорогих закусок и вин. Он отказался пить коньяк, потому что никогда не пил крепких вин, хмелея даже с пива, и Алефтина, ловко открыв бутылку шампанского, налила длинную, объемом не меньше стакана, рюмку Семену и половину такой же рюмки себе. Семен впервые видел такие рюмки.

— Ну-у! — сказал, морщась, Леонид. — Мужик называется.

— Не позорь фанерщиков, — добавил Яшка.

Они все же заставили его выпить и шампанского, и коньяку. Семен поперхнулся.

— Ну и ну!

— Нет, он и в самом деле позорит фанерщиков.

Алефтина еще налила шампанского.

Семену стало вдруг весело. Весело да и только. И почему это он двадцать минут назад чувствовал себя так скованно, так нехорошо, хоть убегай? Ведь они — и Леонид, и Яшка, и девушка — люди довольно занимательные. Но Семен еще занимательней. Никто не знает, какой он, Семен. Никто! И Земеров начинает говорить что-то о новой мебели и верандах.

Алефтина положила в его тарелку закуски, и Семен подумал: уж не женить ли они собираются его на этой девице? Вот смехотура! Он поправил галстук и взглянул на Алефтину. Девушка кокетливо наклонила головку и, улыбаясь, глядела на Земерова. Мало приходилось на долю хмурого некрасивого Семена таких взглядов. И ему до смерти захотелось показать себя милым, компанейским парнем. Он взял баян и начал наигрывать разные песенки.

Семен научился играть еще в детстве. Отец купил у кого-то за полцены разбитый баян и гитару, которая фальшивила на всех ладах. Думал продать и поднажиться, но не удалось. Когда родители уходили из дома, Семен хватал баян или гитару и прислушивался к чудесным звукам. Это была единственная утеха его, блаженные минуты. Он выступал на концертах в школе. Отцу и матери об этом не говорил. «Сегодня вечером у нас занятия». Семен получал удовольствие от того, что играл, но, кажется, еще большее от того, что он, забитый мальчишка, чувствовал на сцене свою полноценность.

Мать не терпела этой его привязанности, но вот чудно: на людях подсовывала ему баян, мол, смотрите, какие мы.

Играл он только изредка вечерами и в выходные. Мать, услышав музыку, ворчала, гремела посудой и стульями. Говорила:

— Хватит тебе уж, нету никакого покоя. Будто нечем человеку заняться.

Однажды Семен увидел, как мать перебрасывала монеты из руки в руку и на губах у нее была неприятная плотоядная улыбка. Сказала сыну: «Звенят-то как!»

«До чего все-таки скучная», — подумал он вдруг. Только о доме, базаре да о деньгах и речь. Не верит никому, по себе людей судит.

Алефтина открыла вторую бутылку шампанского.

— Мне много, — сказал Семен, отодвинул рюмку, расплескав вино, потом подвинул ее к себе и неожиданно выпил.

Голова его как-то странно отяжелела. Алефтина стала казаться очень симпатичной, милой. Баян не подчинялся ему, вместо нежных звуков рвались из-под пальцев звуки резкие, грубые. Семен похохатывал без причины и много говорил, что с ним никогда не бывало. Он уже понимал, что окончательно наклюкался.

— А нет ли у вас, эт-самое, гитары? Я на ги…таре еще лучше играю…

Где-то в глубине мозга, в каком-то отдаленном его участке теплилась здравая, не хмельная мыслишка: «Зачем хвастаешь? Зачем пьешь?»

— Значит, нравится в нашем городе? Ничего? — спросил Леонид. Он выпил, наверное, не меньше бутылки коньяку, сколько-то шампанского, но казался трезвым.

— Ньчво.

— Деньжонки есть — везде весело, — сказал Яшка и сунул в рот сразу три ломтика колбасы.

— И девочки больше любят, — добавил Леонид и выпил еще коньяку.

«Пошлятина, пошлятина», — это была не хмельная мыслишка. Все же другие были хмельные, и потому Семен проговорил с хохотком:

— Девочки — народ такой…

— Слушай, — перешел на «ты» Леонид. — Мне рассказывали о тебе. Деньгу ты тоже любишь, как и все мы, грешники. Только добываешь ее потом своим. Страшным потом! Понял! А можно и полегче.

— Ворровать, что ли?

— Ну, такими делишками мы не занимаемся. Ты что, нас за жуликов считаешь? Да? Скажи — за жуликов?

— Зачем? Зачем?!

— Мы честным порядком. Понял? Я с тобой напрямик буду.

— Давай.

— Ты скоро отпуск берешь?

— В ноябре.

— Ну, что за интерес в ноябре? Ну, что за интерес? Договорись летом. Слышь? Скажи, мать больна. Больна, мол, съездить надо.

— Мать со мной.

— Ну, дядя, тетя — мало ли… Алька наша в июле идет. Она на Украину поедет, за Винницу. У нас там родня. Катай с ней. Отдохнешь. Остановиться есть где. Что касательно денег — не беспокойся. Туда муксуна соленого увезете. В тех местах, знаешь, северная рыба на вес золота. А оттуда вишни захватишь. Сто пятьдесят кило в багажную, да с собой с полсотни. Вот те и все двести. Там эта вишня ни черта не стоят, а здесь два с полтиной кило. Двести помножь-ка на два с полтиной. Сколь будет? Да если еще посылками. Потом договоримся. А продавать сам не пойдешь, найдется кому. Можно за месяц дважды обернуться. Туда на самолете, оттуда на поезде. Озолотишься.

Семен замотал головой.

— Не. Это мне… это не по мне. Таким не за…ймаюсь.

— Влипнуть боишься?

— И-и, вообще…

— Ну тогда вот… Если б мог ты достать где-то шапок из ондатры. В Новосибирске по полсотне за шапку дают. А у меня там братан двоюродный. Жинка у братана что хочешь провернет. Она такая.

— Не-е-е…

Они втроем стали убеждать Семена, что это вовсе не опасно.

— Не по мне. Я поря… порядочный человек.

— Ишь ты! А мы по-твоему не порядочные? — рассердился Яшка.

— Я не то…

— Ты один порядочный, да? А я тебе должен сказать, что мы с тобой, как говорится, одного поля ягоды. И я, и ты, и Ленька, мой дружок, да и Алька денежку крепенько любим. И стараемся загрести ее поболе. А люди, что обо мне, что о тебе одинаково думают. Начальство особенно. Одна нам, милок, с тобой цена. Рвачами нас называют, стяжателями называют, элементами всякими. Вот так! И ничего те кобениться.

Сысолятин и Караулов всегда работали на производстве, но жили не на одной зарплате, а хапали, где только удавалось, лишь бы не очень «попахивало» тюрьмой. Гоняли «налево» фанерокомбинатский грузовичок, тайно ловили рыбу сетями, даже надумали аквариумных рыб разводить и продавать окрестным мальчишкам. Да что от этих рыб и даже «левых» заездов? И в последние два года дружки занимались больше одним — скупали и продавали фрукты. Тут, правда, возни многовато, но зато и барыш не мал. На базаре с фруктами стояла мать Леонида и Алефтины, выехавшая третьего дня к своей сестре и потому не присутствовавшая на попойке.

Яшка заманивал к себе Семена не ради того, чтобы предложить ему съездить с Алефтиной на Украину. Нет, об этом он и не думал прежде. Надо понять Яшку. Был он парнем «своим в доску», везде дружки-приятели. И, кажется, разные они, дружки: кто рабочий, кто служащий, молодые и старые, бойкие и скромные — всякие вроде бы. Ан, нет. Есть у них общее, то, что мило сердцу Яшкиному. Он не полезет к какому-нибудь активисту, шибко идейному и правильному. У Яшки чертовский нюх на «верных» людей, и уж кто-кто, а он не пребывает в диком одиночестве.