Крест мертвых богов

– Бог миловал.

– Надо ж как высокопарно, Бог миловал… а зря это ты Бога поминаешь, может, это совсем и не милость, а наказание такое.

– Фамилию парня вы… ты, – поправился Руслан, памятуя о недовольстве Засельцева, – конечно, не помнишь.

– Отчего же, помню. Мы ж с ним потом часто встречались. И до сих пор, бывает… хороший человек, врач, людей спасает. Наверное, хорошо это, что «наганчик» тот прикупить не вышло… а ну как прецедент возник бы?

– А уверен, что не вышло?

– Конечно, уверен. Костик бы обязательно похвастался, он же бредил револьвером этим, и Озерцовым, и вообще временем… правда, в последние пару лет на Великую Отечественную переключил внимание, ну да по времени оно ж почти рядом-то. Так ты на него думаешь? – Виктор Викторович нахмурился, лохматые белые брови сошлись над переносицей, а в одночасье обозначившиеся морщины разрезали кирпично-смуглую кожу, точно трещины стену дома. – Эт ты зря, Костик – парень хороший, он людей лечит, спасает… да и, гражданин начальник, с чего ты вообще решил, что твой револьвер и озерцовский «наган» – это один и тот же? Логики у тебя нету, один историк, не видя креста, его опознал, причем не сличивши рисунки, а сугубо так, по описанию. И дал наводку на Озерцова, а ты, имея в кармане только эту, прости господи, экспертизу, заявился ко мне и думаешь теперь, как бы половчее дело на хорошего человека повесить. А подумай-ка лучше: револьверов в Москве много, очень много, да и крестов, я думаю, на Руси не одна сотня отыщется, чего ж ты, гражданин начальник, к Озерцову привязался?

– А что ж ты, гражданин Засельцев, так своего друга выгораживаешь? – Руслан, сам того не желая, разозлился, причем злость эта казалась ему похожей на глубокую яму, которую доверху заполнили зеленовато-затхлой цветущей водой. Спокойнее нужно быть, спокойнее, не искать причин для ссоры, тем паче что ссориться с Засельцевым не из-за чего. И презрительные нотки, внезапно появившиеся в голосе Виктора Викторовича, чудятся, и то, что за приятеля своего он вступился, тоже понятно – кому охота приятелей сдавать. И в том, что на логические нестыковки указал, тоже прав. Но вот как объяснить Засельцеву то самое ощущение собственной правоты, даже не запах, скорее тень запаха, тень следа и уверенность – оно это, искомое, верное.

Никак. Только и остается, что усилием воли выбраться из водяной ямы да улыбнуться, вежливо настояв на своем. В конце концов, коль Засельцев не захочет делиться знаниями с Русланом, то поделится со следователем.

– Настырный, – Засельцев вдруг улыбнулся. – Вот, а то сидишь ни рыба ни мясо, а так, хрен с горы. А насчет данных не переживай, данные я тебе дам, дело-то серьезное, тут дружба дружбой, а долг долгом. Правда, что хочешь на кон поставлю – не у Костика «наган». Ошибаешься ты, гражданин начальник.

Первого мая сыграли свадьбу. Оксана да Никита, оба молодые, сильные, верные идеалам коммунизма, нашли друг друга, чтобы создать новую рабоче-крестьянскую семью, которая, несомненно, укрепит рабоче-крестьянское государство. Так вещал товарищ в белой рубахе и черной шапке с красным бантом. Еще товарищ пил самогон из фарфоровой чашки, шумно отфыркивался, занюхивая выпитое рукавом, и обильно потел. Последнее обстоятельство изрядно досаждало, поскольку мне выпала незавидная честь сидеть в непосредственной близости от высокого гостя, будто бы приехавшего из Москвы.

 – За здоровье молодых! – товарищ в очередной раз поднял кружку. – За революцию!

Никита улыбался, впервые в его улыбке мне не виделось двусмысленности, он был счастлив. И Оксана тоже. Я же молча пил, почти не ощущая вкуса, изредка поддакивал москвичу и думал о том, что если бы не мои глупые предрассудки да случай, сведший Озерцова с Оксаной, свадьба могла бы быть моей, равно как и невеста.

 – Никита молодец! – на ухо заорал высокий гость. – Такую бабу отхватил. Красавица! А главное, что сирота! Ну дальние родственники не в счет, главное, чтоб ближние не помешали.

Москвич подмигнул. От выпитого он раскраснелся, и редкие волосы, прилипшие к потному лбу, казались не то чтобы белыми – седыми.

 – Чему не помешали?

 – А всему… много родственников – много проблем, – туманно ответил он. – Нет, ну до чего хороша баба!

Странное дело, мне же, напротив, чудилось, что Оксана подурнела, пополнела, отчего лицо приобрело нездоровую одутловатость, а смуглая кожа – болезненный оттенок желтизны. В этих изменениях виделся мне след болезни, но я поспешил списать все на выпитый самогон да собственную придирчивость.

А спустя три недели после свадьбы Оксана умерла.

Малярия.

В госпитале не было лекарств, да и нигде их не было – Никита обыскал весь город в поисках того самого чудесного средства, которое способно было отпугнуть болезнь. И пригород, и все окрестные селения. Он убегал из дома и тут же возвращался, ложился рядом, обнимал и скулил, в голос, не таясь и не стыдясь. Он не видел никого и ничего, он снова умирал, вместе с ней, день за днем, окутываясь жаром лихорадки.

И умер, и похоронил себя с нею в одной домовине, на старом кладбище, в трех шагах от фундамента разрушенной церкви. Я знаю, я был там, я чувствовал то же самое, но спасительное отупение, охватившее меня задолго до Никитиной свадьбы, сгладило и эту боль.

Вернувшись с кладбища, Озерцов лег на ее кровати. Мой крест он сжимал в руке – тот самый, который я повесил на шею Оксане, узнав о ее болезни.

Никита лежал сутки. Не спал – смотрел в потолок, будто в небо, и улыбался. Сам себе или же ей. Иногда начинал что-то шептать, но запинался, путался и замолкал. Моего молчаливого присутствия он не замечал. К счастью.

 – Он мне мстит, верно? – это были первые слова, произнесенные Никитой. – За то, что я пошел против Него. Это же месть?

 – Ты о ком?

 – О Боге твоем! – Озерцов поднялся и вышел из комнаты. Двигался он медленно, осторожно, как после долгой болезни. – Бог мне мстит… Он мне мстит… а я отомщу Ему. Я сильнее. А Ему больше нечего отнять… все уже… последнее… ненавижу… Всевышний, Всепрощающий… Всемогущий… Все… все равно я жить буду, слышишь?!

Он жил, вернее, снова выживал, день за днем, принуждая себя, подстегивая яростью, которая теперь полыхала в Никите постоянно, сжигая разум и те ростки милосердия, что появились было в Озерцове. Мне же выпало стать невольным свидетелем этого постепенно усугубляющегося безумия, поскольку, обосновавшись в Оксаниных комнатах, Озерцов оказался в таком же одиночестве, что и я. Одиночество Никита переносил плохо. Он более не грозил и был внешне спокоен, но синие прежде глаза чернели, выдавая накапливаемое внутри напряжение. Я же мог помочь только одним – собственным присутствием, которое странным образом успокаивало комиссара.