Крик в ночи

— Спасибо, неплохо…

Эту девушку он видел впервые: крутые бедра, упругие груди, зовущий взгляд, приятный волнующий голос — и Филдсово поползновение достигло невероятной высоты.

— Раздевайтесь, — улыбнулась девушка, — У нас мало времени.

— Разве это делается так быстро? — недвусмысленно взмолился он.

— Ровно десять минут. После вас я должна обслужить Егорова, Мухина, Алибабаева и, если хватит сил, Вездесущинского.

— Наш пострел везде поспел…

— Вы про кого?

— Про Вездесущинского.

Медсестра стала нежно стягивать с Филдса пижамные брюки:

— Ну и что? Зато у него чистая, без единого волоска, кожа. Терпеть не могу волосатых мужиков.

— Скажите, а какие мужики вам больше всего по душе?

Она смущенно подняла брови, обнаружив, наконец, Филдсово естество:

— Ого! Вот это показатель…

— Больше, чем у Вездесущинского?

— Больной!

— Неужели вам одного меня будет мало?

— Вы несдержанны…

— Да! Мне очень не терпится… — он схватил ее за ягодицу.

— Что вы себе позволяете?! — она принялась колотить его по рукам и звать на помощь. — Валериан Тимирзяевич! На силу берут!!

Влетели Вездесущинский, за ним Сомов и, увидав такое, застыли с полуоткрытыми ртами.

— Не пойму, что происходит, — пожаловался Филдс. — Эта девочка сначала предлагает услуги, рассказывает о своих мужиках, в том числе и о вас, Тимирзяй Валерианович, а затем начинает меня дубасить…

— Что значит рассказывает обо мне? — нахмурился доцент.

— Ну… как о безволосом клиенте, — пояснил Филдс.

— И что? — удивился психотерапевт. — Любой массажист предпочитает гладкую кожу, чего здесь непонятного?

Все встало на свои места, в том числе и Филдсово поползновение. Извинившись перед девушкой и доцентом, Филдс принял физиотерапевтическую процедуру общего массажа, после чего почувствовал приятную истому во всем теле и тихо засопел, предавшись целительному сну.

— Странный больной, — всхлипнула массажистка, — озабоченный, что ли…

«А у нее действительно аппетитные округлости», — почти одномоментно подметили про себя Сомов и безволосый Вездесущинский.

* * *

Помогите вы мне, помогите, Один я остался, один, Я Льва Николаич Толстого Незаконнорожденный сын…

Человек затрапезного вида качнулся, пробежал пальцами по кнопкам баяна и, нервно взяв несколько синкоп, растянул меха инструмента:

Не покиньте меня в этот сложный час, Я вас всех бесконечно люблю! Скиньтесь, граждане, по копеечке, Я имею в виду по рублю…

Они двигались навстречу друг другу: новоиспеченный писатель в образе вагонного нищего и вагонный нищий в образе сына великого писателя.

Известный немецкий сатирик Граф Лев Николаич Толстой Питался растительной пищей, Ходил по деревне босой…

Кое-кто из пассажиров посмеивался, кто-то сочувственно вздыхал, но никому не казалось, что вагонная лирика незаконнорожденного сына немецкого сатирика должна получать материальное стимулирование. «Как убедить безразличную пассажирскую массу в том, что мое горе — это и есть продолжение их собственного? — думал Филдс, покачиваясь на ходу поезда. — Лишь бы «отпрыск» не помешал.»

— Дорогие сограждане! — обратился Филдс к пассажирам. — Посмотрите на меня, вглядитесь в мое изможденное, испещренное черт знает чем, лицо! Перед вами американец, в прошлом военный летчик, пострадавший во время ознакомительного полета над бывшим СССР. Мой самолет сбили ракетой аккурат над Новыми Дышлами, а село Крысиное до сих пор снится мне по ночам.

— Во завирает… — сказал кто-то.

Сын немецкого сатирика прекратил петь, набычился и с гармонью наперевес двинулся к подбитому летчику:

— Слышь-ка, ты, шмелюга, — произнес он, — у тебя не морда, а расписание поездов, причем, дальнего следования. Понял?

— Не очень-то вы любезны, — заметил Филдс.

— Что ты здесь делаешь?! — надвигался «сын». — Знаешь, морда, чей это вагон? Знаешь?!

— Метрополитеновский, — как на экзамене выпалил американец.

— Платформа «Чукчинская площадь», — объявил голос: — Следующая остановка «Новогонорвская».

Гармонь взвизгнула, растянулась и змеем-горынычем взвилась над Филдсом.

— Знаешь, американская шмелиная морда, — распалялся Толстовский сын, — на чью территорию ты залез?! В какую дерьмовую историю ты влип?

— Знать бы, конечно, не мешало, — оправдательно подметил Филдс. — Ведь мне, по сути дела, ничего не известно об этой территории, за исключением того, что она является вагоном, куда может сесть любой пассажир, будь то бомж или заместитель министра.

— Значит, морда, ты из умных…Из очень умных!!..

И незнакомец отвесил Филдсу такую звонкую оплеуху, что тот вначале совсем опешил, лишился дара речи, издав неэстетичный звук, затем остановился, изловчился и нанес удар прямо по мехам гармони. Гармонь тяжело выдохнула всеми мехами, жалобно засопела и вместе со своим хозяином распласталась в вагонном проходе.

— Насчет ума я с вами совершенно согласен, — склонившись над «сыном», заключил Филдс.

Вагонные двери разом раздвинулись, толпа хлынула из вагона, спотыкаясь о сына великого сатирика; возгласы возмущения сменялись отборной руганью как уже вышедших, так и вновь вошедших. Еще немного — и от сатиры с гармонью уже ничего не останется. Филдс, простив оппоненту недостойные выпады, выволок его на платформу вместе с гармонью, затем прислонил к постаменту, на котором, скрючившись, напрягся бронзовый человек в матросской фуражке, приставивший к виску сына сатирика бронзовый браунинг..

Вот такую трагическую картину и обнаружил дежурный милиционер, предложивший следовать за ним в комнату милиции. Вагонный герой неожиданно вскочил на ноги, взял скрипучий мажорный аккорд и стрелой помчался по направлению к эскалатору. За ним полетел Филдс Уже на улице, оторвавшись от представителя власти, еле переводя дыхание, незнакомец с баяном исподлобья выдавил:

— Кажется, ты меня выручил…

Американский летчик горько усмехнулся:

— Таких как вы просто необходимо выручать.