Крик в ночи
Шрифт:
— Но каким образом? — не выдержал Филдс. — Как форма головы влияет на судьбу человека?
— Длинная история, — признался физик. — Но суть такова. Сидел я как-то, будучи маленьким, летом у открытого окна. Отгремела гроза и мне было интересно наблюдать, как согласно известному закону Ньютона, последние капли дождя, не в состоянии справиться с земным тяготением, шмякаются на подоконник. В этих каплях свет разлагался на цветовую гамму, которая, согласно другому закону, имеет восемь цветов: красный, оранжевый, желтый…
— Постойте, — сказал Филдс. — Но где же ваша голова?
— Оставалась,
— А ваша первая?
— Что вы меня путаете? Первая при мне, вторая — за окном.
— И какая из них ваша?
— Та, которая всем интересуется.
— А та, которая за окном?
— Заинтересовалась моей.
— Но если они интересуются обе, значит, вы — двухголовый?
— Да что он меня путает?! — взмолился физик Крылышкину.
«Надо б ему еще подлить», — шепнул тот Филдсу.
— В общем и целом, — заключил физик, приняв очередную порцию, — такое природное явление известно науке как шаровая молния. Постойте, постойте. Хотите совсем запутать — не получится! Лучше ответьте, почему шаровая молния так заинтересовалась моей головой? А? Молчите? В этом состоит суть моего тогдашнего открытия!
— Кажется, я догадался! — воскликнул Крылышкин. — Только у людей сходятся противоположности, а в науке все наоборот — сходятся одинаковые формы, что у твоей головы, что у той молнии. Шарообразность — вот где собака зарыта.
— И как это повлияло на вашу судьбу? — спросил Филдс.
— Так и повлияло: сначала я отлежался в больнице, а затем, когда уже окончательно понял, что моя голова и шаровая молния схожи по форме и характеру, решил посвятить себя этому явлению. Стал работать в общесоюзном НИИ, организовал опытную лабораторию, где удалось создать шаровую молнию, близкую по размеру моей голове. А в период перестройки ни моя голова, ни шаровая молния оказались никому не нужными — завалящий, невостребованный товар…
Филдс наполнил ему стопку:
— Зря вы так…
Физик показал на Крылышкина:
— Вот, он, — кто он теперь? А я? Или вы? Или тысячи таких, как мы? Очумелые, мы высыпали на улицу: смотрите — на дворе демократия, перестройка! Радость и гордость нам застилают глаза! Еще немного — и все расплачутся от счастья! Еще немного — и расплакались…
— От горя, — вставил Крылышкин. — Что скажете, Дмитрий Филдин, американский летчик?
Ресторан гудел, взрывался то криками, то хохотом, то откровенной безудержной руганью. «Наверно, побывав здесь, можно много чего найти для пера и бумаги, — думал Джон Филдс. — А если кинуть мои писательские наблюдения куда подальше, да и смыться раз и навсегда от Сомова и Вездесущинского?! Но как же мои ноги?.. Разве они уже в состоянии ходить? Здесь что-то не клеится… Эти люди вдруг словно замерли, сон подходит к концу, пора просыпаться, просыпаться…»
— А вы чем занимаетесь? — спросил Физик американца. — Ведь все мы заняты не своим делом…
— Питаюсь и кормлю, — ответил Филдс. — Моя пища сугубо созерцательная. Простите за цинизм, но чтобы созерцать — необходимо подкармливать.
«Опять нашли дурацкие сновидения! — думал Филдс. — Сейчас и эти люди канут в никуда, я очнусь и… снова
Сомов, снова Вездесущинский. И снова инвалидная коляска!..»— Давайте почаще встречаться, — предложил Крылышкин. — Здесь все так вкусно и уютно.
— А сколько пищи для созерцания! — поддакнул Физик.
Джон Филдс хотел было растрогаться, но… остановился:
— Как же вагон метрополитена, шаровые молнии?
Собеседники сникли, замолчали. Тягостно и безысходно, виновато улыбаясь и неуверенно оглядываясь по сторонам. Ресторанный шум на мгновение стих, затем с новой силой возобновился, все больше нарастая, переходя в нестерпимо громкую разноголосицу и полифонию… Пора! Пора!..
Мягкие блики солнца, отраженные чуть ребристой гладью бассейна, плясали на испещренном морщинами лице старого смуглого господина, развалившегося в глубоком шезлонге. Его одутловатое, почти окаменевшее, без эмоций лицо ничего не выражало кроме разве что беспредельной, безмерной усталости, да, пожалуй, и пресыщенности всем, чем только можно себе представить.
— Линда, — попросил он, — брось мне в стакан пару кубиков льда и приготовь, пожалуйста, свой фирменный коктейль.
— Тебе помягче или покрепче?
— Покрепче. И не забудь положить молодой инжир с лимонной долькой, но только так, для запаха.
«Сэм стал совершенно несносным, уйдя в отставку, — подумала Линда. — И капризным, как избалованный ребенок».
— Только чтобы лимонная долька была с кусочком мякоти, а молодой инжир — с лепесточком абрикоса, — добавил Уикли.
«Значит, старик подумывает о постели, — решила Линда. — Кусочки и лепесточки — верный тому признак».
— Мне раздеваться или подождать? — отрешенно спросила она.
— Знаю, детка, тебе не терпится… А будь на моем месте Филдс, как бы ты поступила? Профессионально расстегнула ширинку и, не успей он сосчитать до двух, залезла бы ему в штаны?
— Его здесь нет, — ответила Линда. — Но, если тебе так интересно, мне не пришлось бы тратить время на ширинку и прочее: я не успела открыть рот, как очутилась бы в постели.
— Это один из больших талантов Филдса, — затаскивать чужих девок в свою кровать.
— Девок?! — переспросила Линда.
— А почему, собственно, и не так?
— Спасибо, Сэм. Филдсу такое вряд ли пришло на ум.
— Да что он знает, твой Филдс?! — воскликнул Уикли. — Что он понимает в жизни вообще?! Он и не подозревает, из какой помойки я тебя вытащил! Мне противно вспомнить, чем ты занималась в этом вонючем Чайна Тауне, сколько китайских гангстеров через тебя прошло!
Линда съежилась, холодные мурашки пробежали по спине:
— Ты мне делаешь больно, Сэм.
— Я дал тебе университетское образование, вывел в люди, — продолжал Уикли. — Ты поступила на службу в Лэнгли и, следует заметить, далеко продвинулась. А все благодаря кому? Мне, детка, мне… Слишком короткая память может доставить человеку массу неудобств.
— Это угроза?
— Предупреждение, не более того.
Линда почувствовала головокружение, но быстро взяла себя в руки.
— Вот, держи свой коктейль, — весело произнесла она. — Сосчитай лепестки, успокойся и думай о прекрасном.