Крики солнца

– Я Чезаре, - он улыбнулся и пожал ей руку.
– Извини меня за опоздание.

"Извини меня" слегка рассеяло иллюзию. Утрированно правильный русский, на котором говорят иностранцы. И всё-таки - всё-таки где акцент? Он мог бы быть сильнее. Он должен был быть сильнее. Так чисто на её памяти в Неаполе говорили только профессора, и то не все.

Почти мистика.

Ничего страшного, конечно же. Не так уж сильно он и опоздал. Её зовут так-то и так-то.

Совершенно все неаполитанцы, независимо от пола и возраста, первым делом при встрече интересовались, нравится ли ей Неаполь. Они могли (как, например, синьора Лауретта) сколько угодно критиковать город за что угодно - за грязь, шум, невоспитанность молодёжи, уровень преступности, в том числе организованной, - но с жадностью ждали восхищения им, как римские меценаты и императоры, наверное, ждали славословий поэтов. И потом принимали это восхищение, как должное. После уже начинались вариации: "из какого ты города?", "сколько ты учишь итальянский?", "а в России сейчас лежит снег?" Зато в первом вопросе исключений не было.

Чезаре спросил, как ей удобнее пока говорить - на русском или на итальянском? Его русский ужасен, он знает (чуть виноватая улыбка), поэтому поймёт, если она не захочет слушать.

Ей не принципиально, сказала она, стараясь не удивляться этой дуэли вежливостей. Разумеется, он может говорить по-русски, если хочет. И вообще - он очень хорошо говорит.

– Спасибо, - сказал Чезаре. Тон был польщённым, но не настолько, чтобы решить, что он напрашивался на похвалу.
– А потом наоборот, да?

Конечно.

Они медленно брели рядом по шумной, необычайно людной Виа Толедо: начиналась воскресно-прогулочная вылазка людей. Каждый вечер, особенно в выходные, ей казалось, что дома выталкивают неаполитанцев на улицу, не удерживая их в стенах. Здешнюю толпу она могла сравнить разве что с Вавилоном московского метро или аэропорта: сибирский городок казался благостной деревушкой по сравнению с этим.

Обсуждали тонкости и сложности языков - степенная, очень приличная тема. Она посетовала, естественно, на congiuntivo и разветвлённую систему итальянского глагола вообще.

– О да, - с сочувствием кивнул Чезаре, воспроизведя рукой в воздухе что-то странное - хоть жесты у него итальянские, и то ладно.
– Это правда трудно. Даже мы сами часто ошибаемся.

(Лауретта и Мартина говорили ей то же самое, но ситуацию это не облегчало).

– А что трудно вам? Падежи?

– Падежи...
– (звук [ы] у него выходил мягче и тоньше, чем нужно).
– Нет, падежи - это... Нормально? Можно так сказать?

Она понимала его: сама чувствовала себя так, говоря по-итальянски или по-английски. Как человек, ногой нащупывающий на льду хотя бы относительно не скользкое место.

– И что тогда? Порядок слов? Хаотическое ударение?

– Нет. Префиксы, - с призвуком искреннего ужаса признался Чезаре. Она искоса посмотрела на него: непохоже, что шутит. Лицо озабоченное, как при написании эссе о какой-нибудь "серьёзной проблеме".
– Доехал, проехал, заехал, выехал... Ужасно!

– Ещё переехал, уехал, проехал... И "понаехали", - подхватила она, пытаясь не засмеяться.
– Да, действительно. Другой тип языка.

– Но мне нравится, - смягчившимся голосом.
– У вас самый красивый язык в мире.

Она могла бы поспорить с этим, но не стала. Знал бы он, сколько крови и сил из неё выпил этот "самый красивый" в последние годы. Столько, что итальянский стал противоядием.

Хорошо, что не знает.

– Но мне тоже нравятся ваши времена. Нравится, что столько смыслов по-разному обозначаются. В древности и у нас такое было, но теперь утратилось.

Текучесть и завершённость, и предшествование одного другому, и неуверенность, и личное мнение, и разные неуверенности в прошлом и будущем... Глаголы наращивали суффиксы и вспомогательные слова, менялись внутри по разным моделям, будто живые существа - лабиринт, подобный запутанной, восходящей под купол громаде католического собора. Рай для филолога; ад для человека, который просто пытается что-то сказать. Ей казалось, что это точнее отвечает реальности. Тому, как сложны сплетения всего, как трудно порой докопаться до причин и следствий.

Жаль, она едва ли сумеет объяснить это Чезаре.

У него были тёмные, с каким-то вишнёвым отливом глаза и абсолютно римский (в античном смысле) профиль. Даже как-то стереотипно.

– Знаю, - неожиданно сказал он - спокойно и просто.
– Мы говорили о древнерусском языке.

А вот это уже не стереотипно.

– О древнерусском?
– изумилась она.
– Здесь, в Неаполе?

– Да, в университете.

И Чезаре очертил ситуацию с преподаванием русского в Италии. Там, где она раньше видела поверхностное, неглубокое озерцо, скрывался океан с тёмными пластами воды и светящимися рыбами на глубине. С такой страстью при ней никто не говорил ни о России, ни об изучении языков в принципе (помпезные речи политиков и университетского руководства по праздникам в счёт не шли). Чезаре знал слишком много для итальянца - и в сочетании с ошибками это звучало почему-то даже убедительнее.

По мере очерчивания ситуации и её собственных - по возможности кратких, чтоб не занудствовать - рассказов о своей теме они прошли Виа Толедо, миновали Пьяццу Муничипио, несколько раз свернули... Темнеющий город вырастал вокруг, набухая прохожими и прохладой. Из баров горьковато тянуло кофе и сладко - различными dolci. Волнение первых минут отпустило, и теперь ей было до странности спокойно: Чезаре, со своими отполированными до блеска туфлями и аккуратной бородкой, выглядел весьма цивилизованно и надёжно. Похоже, ей всё-таки не придётся бежать.

Разговор плавно перетёк от языков к неаполитанскому диалекту; потом - к вопросу о древней, крепко пустившей корни вражде итальянских Севера и Юга и к идее их разделения (не такой уж бредовой, на взгляд обоих); потом - к России и Италии вообще и, естественно, к политике. Она попыталась быстрее свернуть эту тему, но Чезаре ощутимо сопротивлялся. В нём чувствовался идеализм и донкихотская готовность бороться "за правое дело", сколько бы противников этого дела ни сидело в кожаных креслах на данный момент. Пришлось с опаской спросить, не коммунист ли он (такое предположение возникло у неё почти сразу); "Бывший", - серьёзно сказал Чезаре, и она хмыкнула с облегчением. Один знакомый-коммунист у неё был в России, так что дискуссий о правах, ответственности, эксплуатации слабых и аморальности капитализма хватало с головой.

– Многие идеализируют Советский Союз, - осторожно заметила она, когда они, по предложению Чезаре, уже перешли на итальянский. Перед этим она морально приготовилась к обороне: мозг напрягся и встал в стойку, как боец, собираясь улавливать хоть одно слово из дюжины, а остальное восстанавливать по контексту. Однако Чезаре подошёл к делу на удивление бережно (по крайней мере, для неаполитанца): говорил не спеша, без вкраплений диалекта, лавируя вокруг рифов сложной грамматики. Её немного уязвляли такие откровенные льготы, но благодарность всё-таки перевешивала - слишком уж не в обычае итальянцев заботиться о том, понимают ли их приезжие.
– Мне трудно судить, потому что я не жила в то время. Не берусь оценивать.

– Да, я тоже всегда так говорю, - кивнул Чезаре.
– Но считаю, что должна быть хоть какая-то позиция. Иначе какой во всём смысл?

– То есть?

– В истории, например. Ведь факты всегда оцениваются тем, кто пишет. Необъективно. Этого не избежать.

– Но крайние позиции искажают правду, - сказала она.
– Хвалить или ругать однозначно - это тоже не выход. Думаю, нужно искать... середину, видеть плюсы и минусы.

Какая разумная, красивая трактовка - залюбуешься; жаль, что в жизни не воплотить.