Кристальный пик

Так я думала до этого момента. Так я надеялась.

— Значит, этот чужак, ворующий лица, все-таки и есть Красный туман, — признала я вслух.

Несмотря на то, что с нашей победы над Сенджу минуло больше половины Колеса, я помнила свою последнюю встречу с ним так же хорошо, как то, что случилось всего часом ранее. Точно также я помнила и как Красный туман ластился к моим рукам точно невоспитанный и дикий, но привязчивый зверек. Как он следовал за мною, куда бы я ни пошла, и как на самом деле защищал, а не пытался уничтожить. Он слушался меня, потому что был моею частью. Потому что я существовала — значит, априори существовал и он.

«Ты и есть я. А я есть ты. Мы — это мир».

— Он преследует Руби, потому что все еще хочет забрать ее? Зачем она ему? — спросил Солярис, и, когда Хагалаз пожала плечами, ложка заскрипела у него в когтях — еще немного и сломается пополам. — А ее волосы? Что будет, когда они все станут красными?

— Быть может, ничего... А, быть может, Рубин исчезнет, подарив Туману человеческую суть, о которой он так грезит. Одно известно точно: их от друг друга как можно дальше держать надо. Два всегда стремятся стать одним. Таков уж закон природы.

— Значит, мы ничего не изменили. Рубин по-прежнему в опасности. Только раньше туман пожирал людей, а теперь — землю и богов. Шило на мыло! Даже хуже сделали!

— Тише ты, дракон! А то весь сейд спугнешь.

Пропустив ворчание Сола мимо ушей, Хагалаз поманила меня к прялке рукой. Я покорно подошла, предельно собранная и готовая ко всему, лишь бы это закончилось. Протянула вперед ладонь ребром, как показала немо Хагалаз, и вдруг почувствовала, как правый мизинец оплела нить. Кажется, она сама слезла с веретена, пропущенная через колесо, и по-хозяйски обвилась вокруг моего пальца кольцом. Я успела только вздрогнуть от неожиданности, как на костяшке уже затянулся крепкий узелок.

— Не развязывай, — предупредила меня Хагалаз, и синяя нить снова сдавила мизинец, когда я осторожно пошевелила им, проверяя, насколько прочно та села. Очень, очень прочно! — Она из волчьей шерсти. Новорожденные волчата рождаются слепыми и глухими, поэтому за ними всегда присматривает вся стая. Так и ты под присмотром будешь, никто к тебе и близко не подберется. Спать, правда, из-за воя беспокойно можешь, но зато будешь спокойно жить.

Как и всегда, значение половины слов Хагалаз от меня ускользнуло, но я и так почти перестала спать с началом войны, потому терять мне было нечего. Надеясь, что эта нить принесет мне хоть какое-то добро, я с благодарностью поклонилась и погладила ее большим пальцем. Той будто понравилась моя ласка: давление слегка ослабло, а синева посветлела, будто морская глубина превратилась в рассветный небосклон.

— А теперь садись сюда, принцесса, и оголи грудь. А ты ешь давай, пока совсем не остыло! — Последнее Хагалаз адресовала Солярису, недоверчиво присматривающемуся к колесу прялки, которое продолжило вертеться само собой. — Я что, зря на тебя любимый супец перевела?! Сам же выпрашивал!

И хотя ничего подобного он с роду не просил, Солярис со свистом втянул воздух сквозь сжатые губы и послушно сунул ложку в рот. Лишь потому, что его мысли наверняка были заняты Красным туманом и фантазиями о повторной расправе над ним, он даже не скривился, когда что-то хрустнуло у него во рту, отдаленно напоминая по звуку не то хрящ, не то зуб. Лишь продолжил буравить взглядом Хагалаз, внимательно следя за тем, что она делает со мной и как.

Я безропотно уселась на овчинный отрез и расстегнула под шеей лунную фибулу, сдерживающую плащ. Изумрудная ткань расстелилась вокруг, словно расплескалось одноименное море, и, придерживая рукой воротник рубахи, я спустила ее с обоих плеч.

В тот же миг Солярис отвел глаза, но не столько потому, что стыдился узреть мою обнаженную грудь, сколько потому, что стыдился шрама, перечеркивающего ее слева от ключицы до ребер. Шрам этот расходился во все стороны, похожий на звезду — когти Сола входили в плоть легко, а вот выходили с трудом. Из-за этого темно-розовый контур был неровным и рваным, смотрелся на моей светлой коже, как капля крови в сгущенном молоке. Однако я ничуть не стеснялась его, как никогда не стеснялась и длинных полос на своем боку, полученных во время падения еще пять лет назад, или своей костяной руки. Какой смысл стесняться того, что делает тебя тобой?

— Ты в безопасности, пока нить не порвется. Видит тебя, коль ты хочешь быть увиденной, но коснуться не сможет, — напомнила Хагалаз, убирая красную косу волос мне за плечи, чтобы не подпалить их поднесенной свечой. Та оказалась в руках Хагалаз невесть откуда: темно-зеленая, тонкая, как хворостина, распускающая аромат календулы на лиги вокруг. Зеленый воск с белым вкраплением морской соли зашипел, стекая вниз, и мне пришлось стиснуть зубы: воск был не таким горячим, чтобы обжечь, но капал прямо на шрам. — Преврати неделю в год, преврати год в век. Я не могу заставить свою любовь заговорить со мной, не могу прийти к ней на ночлег.

«Откуда ты знаешь, что это та самая песнь?», — хотела спросить я, но вместо этого скосила глаза на свече: зеленый воск заляпал мне шею и покрыл шершавые отметины от когтей плотным слоем. Рубашку он тоже испачкал. Я стиснула ту в пальцах, почувствовав, как она ускользает из них вместе с миром вокруг меня.

— Подведи коня к хомуту, подведи кота к миске с молоком. Ах, я не могу заставить свою любовь сесть мне на колени, и целовать ее тайком, — пропела Хагалаз хрипло, и это было последнее, что я услышала, прежде чем она исчезла.

Лесная хижина резко опустела и будто увеличивалась в разы, стала просторнее, но холоднее. Это была уже не уютная гостиная с фарфоровым пламенем в камине, а темная, плохо освещенная комната, похожая на неметон, вырезанный в нефритовом камне. Только, в отличие от неметона, здесь не было места богам.

Гулкое эхо разнеслось меж бесформенных глыб и колонн, стоило мне вздохнуть, привыкая к духоте и сырости. От тех вдоль канелюр копилась влага, порождая мох и плесень. Где-то вдалеке шумел морской прибой: низкие, накатывающее гудение, убаюкивающее и спокойное. Оно звучало, как утешение от скорби и одиночества, коими невозможно было не преисполниться, сидя среди бездыханных камней в темноте без воздуха, солнечного света и надежды.

Я по-прежнему сидела на полу, посреди овчинного отреза, и хотя ничего толком не видела и не слышала, но чувствовала, что не одна. Тело не слушалось, и лишь тревога, ужалившая под ребра от звука шагов, придала мне достаточно сил, чтобы я сползла вверх по колоне и выпрямилась, встречая хозяина сих чертогов лицом к лицу. Поразительно, но когда темнота расступилась, являя его, я совсем не испугалась. Даже наоборот осмелела и оттолкнулась от колонны, чтобы оказаться чуть ближе. Быть может, потому что я знала, что это всего лишь видение, управляемое сейдом Хагалаз, и что на моем мизинце по-прежнему пульсирует синяя нить, прочная, как сталь. А, быть может, все дело было в том, что напротив стояла часть меня самой... Разве не глупо бояться своего отражения в водной глади озера, пусть и подернутого рябью?

— Это сон? — прошептал Солярис. — Иначе почему ты здесь? Я вижу тебя лишь когда сплю или когда прихожу сам... Неужели ты сама пробудила нашу связь? Значит, он правду говорил. Ты тоже без меня не можешь.

Теплая улыбка, адресованная мне, и впрямь принадлежала Солу, но вот улыбался ею вовсе не он. Волосы, белоснежные и перламутровые, как жемчуг, были уложены строго по прямому пробору, приоткрывали выбритые виски и едва доставали до мочек ушей. Даже серьга с изумрудным шариком в левом ухе была точь-в-точь, как у него: она звякнула, стоило ему склонить голову в бок, как всегда склонял Сол, вопрошая о чем-то. На его полупрозрачной коже никогда не было таких изъянов, как на моей, за исключением широкого бледно-розового кольца, опоясывающего шею — след от ошейника, который я сняла собственноручно и который поклялась никогда не надевать вновь. То, что притворялось прямо сейчас Солом, повторило даже это. Его голос, его мускусно-пламенный запах и его бордовое одеяние из талиесинского льна. Безукоризненная подделка.