Кривизна Земли

Перед Новым годом свезли меня в лагерь соискателей политубежища. Вход – выход свободный. Свобода!

Из окон верхнего этажа видны изломанной чертой далекие, далекие пленительные Альпы.

Лагерь размещается в бывших американских казармах на краю города. Ощущение металла – железные койки, столы и стулья. Железные пеналы шкафов. На каждого по пеналу, похожему на оружейную стойку.

Соискатели шли яркими и яростными путями, заслушаешься. Первыми подкатили ко мне афганцы. Хорошо знают русский, наши бывшие союзники против моджахедов. Они резки, руки привычны к оружию. Вот молодой афганец мелко семенит по длинному коридору и зудит: ж – ж – ж. – Он в БТРе едет – бросает другой. – Приедет – затормозит.

Чеченцы показали помятый нечеткий снимок. Двор, у серой стены сидит человек, привязан к стулу. Спокойный мужик в черной с помятыми полями шляпе. Симметрично на верхней и нижней губе красные (кровавые) точки.

– Ему рот рыболовной леской зашили, страшно и спокойно объясняет чеченец. Приобщили снимок к делу о политическом убежище. Немецкий суд определил фотомонтаж.

Чеченцы проверяли на мне эффект праведного ужаса.

Уборщик – мрачный вьетнамец раз за разом срывает внутренний замок на двери женской душевой. Искательницы политубежища и робкие еврейские интеллигентки боятся раздеваться. Чеченцы по одному стерегут дверь. «Сторож я сестре своей».

Казарма делится на комнаты по две или четыре койки. На крайней двери написано по-английски Men sex. Мужской секс, туда захаживают. Подозрительно много людей с паспортами Ботсваны. Африканская страна не принимает обратно своих из – за рубежа. Их некуда высылать. Будь я негром преклонных годов, купил бы недорого бостванский паспорт. Не все наглые или тихие проходимцы. Идейные косовары собирают сходки. Изгнанные войной боснийцы водят детей в немецкие школы. Добропорядочные евреи живут этажом ниже. У них благоприятный статус. Их навещают хасиды, нас адвентисты Седьмого дня и свидетели Иеговы. Воскресенье, солнечно и снежно. В лагере пусто. Хасид с Украины Вова ко мне забрел.

– Еврейская религия – вера одного народа, – говорит. – Поэтому мы к себе никого не тянем. Есть заблудшие души, не знающие своей крови. Смотрит наивно.

Судьба козырного фраера послала. Сегодня я его понесу. Рассказываю, когда – то по Днепру были еврейские хутора и деревни. Деньги тратились на приучение евреев к сельскому труду и жизни. Дедова семья жила в еврейской деревне. Землю пахали. Близко жили и немецкие колонисты. На праздник тезоименинства Государя выезжали на рысаках в Херсонскую синагогу, в лапсердаках и твердых черных шляпах. Из колонии ехали на битюгах немцы. Гнали по над Днепром наперегонки. Все правда. Но жил дед Фердинанд в немецкой колонии.

– Ты позабытый еврей?

– Может быть.

Вова светлый еврейский ребенок тридцати лет.

– Помолимся, одень кипу. Он привычно обмотал свою левую руку по всей длине тонким ремешком. Я не удержался, потянул: туго связано.

– Испытывающий боль ближе к молитве.

Дело о статусе проживания тянется бесконечно. Немцы дотошно бумаги нарывают. Знают, как подписывались документы и как выглядели бланки в разные годы и по республикам СССР. Еще ход. Если в паспорте фото мужика, стриженого наголо, то вероятней всего, после тюрьмы. Такая милицейская отметка. Это мы дважды проходили.

Хожу в синагогу под предлогом потерянного еврейства. Раввин не замечает меня, неодобрительно насторожен.

Праздники красивы и возвышенны, даже для такого отпетого и уже похороненного в другой стране мерзавца, как я. Кантор поет тоскливые рулады, вторит мужской хор. Белые талесы стариков. Строгой церковной непрерывной службы нет, можно переговариваться со своими женщинами. Они сидят отдельно на невысоком балконе. Парад шляп – вуалетки, перышки, широкие поля. Их одевают на праздник в синагогу. Выносят свиток Торы в серебре, можно дотронуться, все спешат. Раввин обходит мужчин, пожимая руки. Кроме меня. Свиток Торы запирают в высокий шкаф. Сбоку еще шкаф, я заметил, раввин и кантор оставляют там старые богослужебные книги.

Пришел утром и открыл шкаф перочинным ножом. (Когда я на деле, нет волнения и страха. Возвышаюсь над собой обыденным, всех и всего господин. Могу ли убить в такую минуту). В шкафу старые книги и серебряные чаши. Жаль, евреи золотом не украшают. Побросал в большую сумку, переложил припасенной бумагой, чтоб не бренчало. Шкаф закрыть не могу, сломал я замок. Сейчас придут. Кровь закипает. Налег всем телом, услышал хруст своих костей. Прикрыл дверцу, это до первого внимательного взгляда. На выходе знакомый охранник. Выход – людное место. В здании синагоги библиотека, языковые кружки: не я один с сумкой. Поставил ее, снял кипу, сложил в сумку. Никуда не тороплюсь. Он ничего не спросил. Ушел спокойно.

На мне проклятье с малых лет. В лесной школе все ребята – туберкулезники заводные. После отбоя не спали в палате, истории рассказывали про ведьм, вурдалаков. Говоруны мечтательные сочиняли о рыцарях, о ворах. Я зарядился пересказать два тома Стенли «Как я нашел Ливингстона». Тот потерялся в Африке у озера Танганьика и Генри Стенли его через годы нашел. Стенли написал: «Увидев босого старика в отребье, с висящими мочками ушей, следами тяжелых колец, я сказал:

– Извините за беспокойство, сэр. Вы сэр Девид Ливингстон? – Это был он. Строчки я помнил на память и так волновался, что в палате наступала немая тишина. В темноте об Африке впечатляет. Ко мне воспитательница приглядывается – дерзко и допоздна нарушаю тишину. В одну ночь положила меня в девичью палату. Силой перетащила. Девочки ночью встают пописать. Глаз не сомкнул, пытка и позор. Позор. Утром я отомстил. С ней живет парализованный сын, в коляске. Я влез в окно. Немой смотрит весело и левой рукой шевелит. Большего он ничего не может. Картинки в комнате, игрушки. Я все разорвал, расколол, бросил на пол и топтал ногами. Он так посмотрел, посмотрел, замычал и заплакал. Из лесной школы я сбежал.

Годы бегал, его вспоминал. Жизнь переломилась.

Книжный магазин называется «Свифт». Послевоенные романы Хайнца Гонзалика, путешествия, словари, лечебники. Серьезные немецкие и английские книги, полка переводов с русского.

– Ваши книги не для нас, сказал тщедушный субъект за прилавком. – Покупатели не читают на иврите. Предложите магазину на Фогельвайде.

– Я уезжаю и должен проститься с этим грузом.

– Извольте. На каждой книге есть типографская пометка: тема, где, когда печатано. Я без труда восстановил: комментарии к Талмуду, девятнадцатый век. Их печатают лет триста, издавали даже в войну. Ценны редкие еврейские издания семнадцатого века, где упомянут Христос. (Ну, эрудит. Обречен жизнь в полуподвале просидеть).

– Книги пережили войну, чудо. Их прятали на чердаках. Коллекционеры ищут еврейские книги с пометкой «Запрещено цензурой Рейха», – сказал продавец. – Фолиант в переплете телячьей кожи я куплю. Посмотрите на чаши и кубки… не спрашиваю о происхождении. Он включил яркий нижний свет.

– Клейма сплава олова и серебра. Впрочем, две парные чаши я куплю. Если вас устроят триста евро. (Мелочь. Мне нужно бежать из страны, пока не выслали в Россию).

Не верьте сказкам о богатстве синагог. Сумка немного легче, не давит плеча. Бросить в реку Изар беспомощные книги я не могу, за них некому заступиться. Еще я боюсь рек. Мальчиком угнал лодку на Каме. Не выгреб против течения и прибило к пристани. Подходит пассажирский пароход, сейчас раздавит. Он остановился и возмущенно и мощно гудел. С пристани увидели и зацепили лодку багром. По силе мата понял, побьют за ворованную лодку. Бросился и поплыл саженками между дебаркадером и пароходом.

Подкину сумку в синагогу, положу у порога. У синагоги две полицейские машины, вышел взволнованный ребе. Говорят на «крытке»: шухер на бану.

Хасид Вова жив ремонтом часов. Мастерская пять на пять метров, свет падает из выходящей на тротуар витрины. В ней дамские часики, настольные часы и подделка под «ролекс», барометр. Велвеле живет здесь же за плотной занавеской. Учит Тору и молится, ест подогретые консервы.

– Возьми книги, Велвеле. Я буду далеко, дней через пять отнесешь в синагогу.

– Нет и нет, не впутывай. Уходи.

– Брошу сумку в реку Изар.

– Утони в ней. Пусть вода будет – кипяток!

Я сел на лавку в крошечном садике. Если я понимаю в людях, Вова придет. Вот он в черном сюртуке, засаленном у ворота.

– Научи, как жить, Вевл.

– Просто. Каждый рождается для выполнения непостижимой, ясной лишь Творцу цели. Придет Мошиах, посланец Того, чьё имя непроизносимо. И объявит цель мироздания. Приблизить Его приход дано светлыми делами, совершенствованием души. Каждый добрый поступок на ширину волоса подвигает тебя к божественной цели. По ту сторону жизни душа праведника упокоится ближе к Творцу, душа убийцы вдали.

– Где наскреб?

– Каббала.На черной окраине мира упокоюсь… – Отдам тебе книги за кусок мыла, полотенце, бритву. Еще куртку какую – ни будь кинь.

Глава 4. Фантазии

Рун и Ран

На Канарские острова он попал случайно. Кто-то сказал, на Тенерифе есть комната на две недели. Большая редкость в сезон. Сергей будто не услышал. Но вечером вспомнилось: Гран – Канария, Лансероте, Фуэнтевентура, Гомера. В пятнадцать лет его преследовала магия звучных слов.

В такси Сергей не мог объясниться и все повторял название улицы: «Туркезе, Туркезе». Звучало как турецкая, оказалась по – испански Жемчужная. Ехали довольно долго, таксист развлекал заученными шутками по-английски, смысла которых сам не понимал. Сергей поселился наверху просторной, весь день продуваемой тихим теплым ветром квартиры. Прибрал детские рисунки и пластилиновых чудовищ, наследие недавних жильцов. Надел шорты и сбежал с крыльца в рай вечной радостной весны, в благостно цветущий сад. Чувство радости охватило Сергея. – Изумление первого дня отпуска, – подумал он. – Под мангровыми деревьями пожилая немецкая чета собирала гербарий, простоит десять лет на каминной доске где – то в Лоххайме. Они пожелали счастья на Тенерифе.

(Тенерифе – самый большой остров Канарского архипелага, в полутора тысячах километров от испанской метрополии. Путеводители напоминают, что острова вечной весны, возможно, есть нагорье мифической Атлантиды.)

Он вышел к берегу и стоял на черной скале над океаном: ничего нет впереди, не на что опереться до самой Америки. Поймал себя на некоей позе: «…над бушующим вечным Океаном стоял он…». Сергей потратил годы, чтоб жить в простоте, без позы и, таким образом, для себя. С легкой иронией наблюдал себя со стороны, это облегчало жизнь.