Крокозябры (сборник)

Антонина Ивановна была с дочкой и маленьким внуком Борей. Простая милая женщина — Виля внутренне согласилась с выбором отца и стала приглашать ее в гости: наверстывала годы безотцовщины, слушая рассказы Антонины Ивановны. Та утверждала, что у Валериана Павловича не было никакой психической болезни, и утешала себя тем, что он умер вовремя: сейчас-то его уж точно бы расстреляли. В последние двенадцать лет Валериан Павлович жил тихой семейной жизнью, читал много книг — вот и все, что поведала новообретенная родственница. Контакты эти не скрылись от Нины Петровны, она сказала: «Виола, ты — лед, и сердце твое — камень». «Ради ее самолюбия я пожертвовала отцом», — с досадой подумала Виля. В оставшиеся пять лет жизни Нина Петровна из семьи дочери жаловала только внучку, а любимцем оставался придурковатый Витя. «Этого мерзавца Цфата» она не простила и посмертно.

Еще одна нить оборвалась в Вилиной жизни, и хищный зверь, эпилепсия, снова одолел ее. На сей раз припадки шли чередой, и она получила больничный на месяц, с диагнозом «ирритация мозговой оболочки». Но уж после выздоровления Виола закусила удила и работала денно и нощно: рецензировала, редактировала, писала отзывы, составила том Ученых записок института, написала проспект по истории Чехословакии, взяла аспирантку, прочла два доклада — такой активности в институте не проявлял никто, и в следующем году опустевшее место замдиректора института без сомнений предложили товарищу Серовой. С ее девичьей фамилией эта должность теперь была бы невозможна.

Наконец денег стало много, Илью тоже повысили до старшего научного, о послевоенной разрухе уже мало что напоминало, и в наступившем 1950 году Виоле больше всего на свете захотелось пожить «по-человечески». Как в Чехословакии хотя бы. Пошить всей семье красивой одежды, построить дачу на простаивающем участке, теперь они могут это себе позволить. Что еще? Купить патефон, пластинок, чайный сервиз, новые туфли и красивую сумку, себе и Маше, Илье портфель — список можно было продолжать бесконечно. Первым делом построили в дальнем углу участка времянку — мазанку, крышу покрыли толем, чтоб хватило денег на настоящий деревянный дом из сруба, с железной крышей. Фундамент его сразу же и заложили, после этого год надо ждать усадки и только потом строить. В домике, так его и прозвали — «домик», они в первое же лето и поселились. Перевезли из Москвы все старое и ненужное, только и жили теперь стройками да покупками, среди безделушек, которые тоже свезли сюда, — статуэток, вазочек, конфетниц, которые все дарили, — была и мраморная пепельница, изображавшая лебедя. Пепельницы дарили часто, хотя в доме никто не курил. Однажды приезжают в Крюково, а домик пуст — обворовали, вынесли все, хотя ничего мало-мальски ценного там не было. Остался только обломок, лебединый хвост, видно, вор уронил пепельницу в спешке.

Илья попросил приятеля из МУРа, Бекина, помочь. Виола говорит:

— Оставь, пустая затея, привезем что-нибудь из города, перебьемся, в город новое купим.

Илья возмущается:

— Ты себя Рокфеллером, что ли, вообразила? У тебя список покупок на сто лет вперед составлен.

— Ладно. — Виола поджимает губы.

— Принципиальный вопрос заключается в следующем: вор должен сидеть в тюрьме. На нас этот медвежатник не остановится.

— Может, просто бедный человек, — бормочет под нос Виола.

— Может, и бедный, — сурово возражает Илья, — но вор.

Илья нетерпим к ворам, мальчишкой он и сам был босотой. Бекин кладет в карман лебединый хвост и начинает ходить по окрестностям. Заходит в один деревенский дом, а там мраморный лебедь на столе красуется, без хвоста. Бекин хвост приложил, мужик и не отпирается: «Прости, начальник, очень уж хотелось пожить по-людски, чтоб сидеть не на ящике, а на стуле, есть с тарелки и папироску тушить об пепельницу».

Виола отказывается брать назад украденное.

— Это безумие, — кричит Илья, — ты собираешься поощрять преступника? Ни один нормальный человек не поймет, почему мы должны оставить вору наши законные вещи.

— Я уже не смогу ими пользоваться после того, как…

— Согласен, неприятно есть с тарелки, которую облизывал какой-то ублюдок, но мы все отмоем с содой. Или ты просто помешалась на покупке новых вещей? — Илья злится.

Виола никогда не повышает голос, но тут на нее нашло:

— Я пошла в революцию для того, чтоб такой вот деревенский мужик жил не хуже барина, и вот я стала барыней, а он подыхает с голоду, о каком коммунизме мы говорим, если бедные стали еще беднее! Или надо убрать со знамени Ленина.

Илья притих. При чем тут Ленин, когда война всему виной, и почему надо жалеть пьяненьких мужичков, которые работать не хотят, вот у них ничего и нет. Илья работает, так и живет хорошо, из самых низов поднялся. Если б не революция, воровал бы сейчас, как тот мужик, ничего другого не оставалось бы. Скрепя сердце согласился. Революцию, в конце концов, делала Виола, а не он. Сказал: «Как знаешь». Виола взяла только мраморного лебедя — на память.

Осадок от этого неприятного происшествия быстро улетучился: Буран помер, чумка. «Сколько можно потерь, вся моя жизнь — сплошные потери, — сокрушается Виля. — Вещи не теряются, даже украденные, они бессмертны, только хвосты отламываются, а живые исчезают, рано или поздно. За вечную жизнь еще стоило бы бороться, но за времянку…» За стеной Маша начинает выть в голос, так сильно болит живот. Виля вызывает скорую, Машу оставляют в больнице. Открытая язва двенадцатиперстной кишки. Илья видит, что творится с женой, она может и не выдержать несчастий. Приносит щенка, немецкую овчарку — как Буран, только черненький, Виля берет его на руки и сразу влюбляется. Пишет Маше в больницу: такой смешной, с толстыми лапами, как назвать? Маша перебирает имена, потом отвечает: у нас на актерском учится коряк, Руслан зовут. Редкое и звучное имя. Пожелание дочери — закон: Руслан. У Ильи вдруг тоже острая боль — воспаление сигмовидной кишки. Лишь Вилины кишки выдержали голодный паек, лишь ее нервы устояли: Маша не поднимает головы с подушки — так болит, врачи сказали, что это нервное и физическое истощение. Виола носит ей в больницу сливки, курицу — сами слова эти звучат как новые, из открывшегося мира роскоши.

А Илья стал пить. Началось с рюмки коньяка — теперь и коньяк есть, и вдруг — раз напился, другой, третий. Он и сам пугается, ложится в больницу, чтоб покончить с этим, потом срывается. Редко, но все же. Сказал, что у него это «биографическое», от отца-алкоголика, Сергей Алексеич куда-то пропал в войну да так и не объявился. Илья не переживал. Виола завидовала даже, что кровные узы не значили для Ильи ничего, семью он себе выбрал сам, и дети Вилины, и родственники стали его единственными детьми и родными.

Маша пролежала в больнице не один месяц. Язва зарубцевалась, а голова не отпускает — врачи рекомендуют море, сосновый воздух, покой. Такое у нас теперь имеется: Латвия. Илья берет ей путевку в Майори. Маша пишет письма каждый день, благодарит родителей за их бесконечные хлопоты, ей уже лучше. Первые впечатления о Латвии — прилизанная, как ненастоящая. И деревья пострижены шарами и пирамидками, будто скульптуры, а не деревья. Но красиво. Покупает ткани, шлет маме эскизы, Виля в ответ шлет деньги: пусть покупает вволю. Больше всего ей сейчас нужны положительные эмоции. Пишет ей и Олег, предлагает руку и сердце, собирается встречать на вокзале. Маша умоляет Виолу отговорить: не хочет она за него замуж. Он пресный. И такой настырный. «Олег нам звонит, заходит, — пишет в ответ Виола, — очень в тебя влюблен, и он достойный человек. Но если не нравится, что ж поделать». Маша хочет, чтоб на вокзале ее встречали родители, больше всего она любит их. Год в институте придется пропустить. Маша принимает весть в штыки, а ей нельзя нервничать. Илья берет институтские проблемы в свои руки: поговорил с педагогами, с однокурсниками, попросил написать Маше ободряющие письма, они написали: «Младшим курсом руководит лучший педагог института, Марков, везет же тебе». Виола занялась разъяснительной работой с Олегом: что не надо спешить, Маша долго болела, пока ей рядом нужен только заботливый брат.

Маша возвращается домой, Руслан уже большой пес, у него есть хозяйка, Виля, и он ни с кем ее делить не собирается. Стоит Маше открыть гардероб, где лежат и Вилины вещи, он хватает за руку. Родители уходят — рычит, будто сейчас съест соперницу. Однажды все-таки укусил, Маша была чуть жива от страха. Илья принял решение: отдать Руслана в погранвойска. Виля не возражала. Что тут выбирать — между любимой дочерью и любимой собакой, но расставаться с Русланом было жаль. Он стал Вилиным собеседником: ни с кем она не могла поделиться тем, что рассказывала ему, остальным она говорит то, что должна говорить.

Маше уже двадцать три года, но она все еще ребенок. За ней бегают институтские мальчики, а она ждет Андрея, Олег в какой-то мере его заменяет. Страдает, бедный, и ждет, когда она созреет. Она созревает внезапно, от шока. 5 марта умирает Сталин, страну лихорадит. Маша рыдает навзрыд: «Мама, как же мы будем теперь жить?» Мама, принявшая весть со вздохом облегчения, виду не подает, гладит дочь по голове, приговаривая: «Обещаю тебе, что дальше будет лучше». Ну если мама что-то обещает, значит, так и будет. Хотя Маша совершенно не представляет своей жизни без Сталина. Он был всегда, еще до ее рождения. Им пронизано все, с его имени начинается каждый день, когда включается радио, каждая лекция, каждая книга. Олег не разделяет Машиных чувств: «Хоть от его трудов по языкознанию избавлюсь», — говорит. Олег — аспирант МГУ пишет диссертацию по сравнительному языкознанию. С этого момента он для Маши не существует. Может, она не вспомнила бы о нем больше, если б Олег не стал профессором МГУ, и Машина дочь не захотела бы учить древнегреческий. Пришла на кафедру классической филологии, спросила: у кого можно факультативно позаниматься древнегреческим? Вот у профессора Широкова. И они начали заниматься. Правда, недолго. Прошло бесконечно много лет, но он и теперь побежал на свидание к Маше, готов был бросить семью ради нее. Нет, он снова показался ей пресным. И настырным.