Крокозябры (сборник)

Мешан встретил меня в аэропорту, мы пошли ужинать в брассери со странным названием «Зайер». Он меня слушал с участием, потом мы поднялись ко мне, и он меня поцеловал. Он, собственно, при всякой встрече пытался осуществить какой-нибудь тактильный контакт, но кротко сносил отказы. Мы были знакомы уже пять лет — отношения устоялись, сейчас же мне было так плохо и все равно, что я не отстранилась, и так, обнимаясь, всего лишь обнимаясь, мы провели ночь. Заснули в обнимку, одетые, а проснулись уже утром. Мне было приятно, будто ко мне прикасался кто-то близкий, а я уж давно жила среди получужих, лишь какими-то точками и гранями соприкасающихся со мной людей. В этой ночи я не находила ничего амурного, я и привыкла относиться к Мешану как к другу, и сейчас он оказался в нужный момент в нужном месте, поддержал, согрел.

Утром, когда Мешан сбегал за круассаном и мы выпили кофе, раздался звонок в дверь. Это пришел, как и было условлено месяц назад, кавалер № 3. Я познакомила их, и мы с кавалером отправились на поезде в Гавр, с ночевкой. Я выступала как обычно — сцена отключает от всех печалей, передо мной публика, я подписываю книжки, я улыбаюсь. В гостинице мысли снова поплыли к маме, к тому, что от нее осталось. Кавалер № 3 хотел любви, я просила его оставить меня в покое.

— У тебя появился кто-то другой! — гневно восклицал кавалер.

— Как ты не можешь понять, мне ни до чего, с матерью совсем плохо.

— Причем тут мать? — он тоже не мог понять.

Когда мы возвращались на поезде в Париж, я неожиданно для себя сказала:

— Давай расстанемся. — Я вроде и не собиралась с ним расставаться, но почему-то так сказала.

— Призналась бы сразу, что у тебя другой, а то все вокруг до около… — Он был недоволен.

Возле дома меня ждал Мешан.

— Как ты могла!

— Что?

— После вчерашней ночи уехать с кем-то!

— Это же не кто-нибудь, а любовник, впрочем, я с ним рассталась.

В этот день или в эти дни от моего дружеского чувства к Мешану не осталось и следа. Неожиданно вырвавшаяся из глубин страсть занялась как пожар, огонь подчинял себе все, сметая преграды, я светилась, и когда шла по улице, мне казалось, что все это видят. Мы больше не расставались. Разум обуглился у обоих: я шла на очередной деловой ужин и сбегала с середины, изумляя всех, просто потому, что не могла дотерпеть — Мешан ведь уже свободен, а я тут сижу и перекладываю устричные раковины. Он как бы забыл, что у него есть жена, и даже не просто жена, можно сказать, официальное лицо, жена посла, и дом их — не только место жительства, но и место работы. Через две недели Мешан сказал жене, что любит меня. Она, разумеется, уехала в Брюссель — он должен был погнаться вслед, как минимум из боязни скандала. А он был только рад, что теперь никто не мешает. Мы жили в каморке Оболтуса, один раз он зачем-то притащил меня в резиденцию, мы там переночевали, но повторять эксперимент я отказалась: а ну как нагрянет жена? Да и вообще быть в ее доме было неловко. А ему, привыкшему к особнякам, неловко, наверное, было в каморке. Но разве сравнишь: та, в которую он был безнадежно влюблен пять лет, вдруг оказалась с ним, и какая разница где, хоть под мостом. Все же на Рождество он поехал в Брюссель.

Рождество — это святое: вся семья собирается за столом, жена, мать, отец, две взрослые дочери, брат со своей семьей, отсутствие Мешана немыслимо. Я решила, что проведу праздник в каком-нибудь монпарнасском ресторанчике, но оказалось, что на Рождество все закрыто — семейный праздник. Пришлось просто прогуляться по пустынному городу, раз нет семьи. Во Франции Рождество — это тест: если ты оказываешься один, значит, ты законченный болван и никчемная личность. В следующее Рождество меня приняли в компанию холостяков, в другие я плакала одна дома, потому что всякое Рождество, кроме первого, Мешан клятвенно обещал провести со мной, но в последний момент уходил.

Пока же я чувствовала себя не так плохо, на Новый год он уехал снова, я понимала, пошла гулять в веселой компании, Новый год — праздник общественный, а вернувшись под утро, застала Мешана сидящим на ступеньках перед дверью: он вернулся и ждал меня. Счастью не было предела. А в январе мы вместе поехали в Мюнхен — перевозить наконец мои вещи, спустя девять месяцев, и объявить, что я окончательно переехала в Париж. В Пинакотеке, которую Мешан, как любитель искусств, не мог не посетить, я смотрела не на картины — на него. Я теперь вообще смотрела только на него. «Так вот что такое любовь, — дошло до меня, — вот он, единственный смысл жизни». Я ни на секунду не поколебалась, когда Мешан попросил меня снять крестик: он его, как воинствующего атеиста, очень раздражал. Я хоть и не придавала значения оберегам, но крестик этот армянский все же стал частью меня, я никогда его не снимала, я с ним сроднилась, и скажи кто другой «сними крест» — да ни за что, а тут — беспрекословно, покорно сняла с шеи и засунула подальше, с глаз долой.

В середине февраля произошла первая разлука. Мешан уехал на зимние каникулы домой. Я отсчитывала часы, сидя у телефона, он звонил, но куда себя деть в остальное время, я не знала. Один из парижских друзей предложил сходить на ежегодный «Салон парапси». В других странах ясновидящие, гадалки и колдуны — сугубо маргинальное явление, а во Франции — вполне магистральное, традиции Нострадамуса, возможно. Я такого и представить не могла: на огромном пространстве выставочного павильона — тысячи «парапсихов»: можно положить руку на сканер и получить предсказание по руке, можно посмотреть в магические кристаллы, купить натуральную косметику (что и сделал мой спутник), зайти в кабинку к любому из множества провидцев, чьи секретари раздают бумажки о стопроцентной гарантии возврата любимых, выигрышей в лотерею, успехов на работе, снятии сглазов и порчи — заманчиво, конечно, но больно чудно. Это теперь, когда в России таких объявлений полно, не обращаешь внимания, но тогда, в феврале 1993-го, я сталкивалась с подобным впервые и не знала, как к этому отнестись. Все же, не поддавшись соблазну узнать судьбу, вспомнила, как мама рассказывала: в детстве цыганка нагадала ей, что она проживет либо 39 лет, либо 93. В день своего сорокалетия она сказала, что все, пронесло — будет теперь жить до девяносто трех. Это в какой-то степени подтверждало слова хирурга. Не то чтоб я верила цыганкам, но мама к этому предсказанию относилась серьезно. Правда, года два назад сказала:

— Я проживу шестьдесят три года.

— Почему?

— Потому что моя мама, твоя бабушка, прожила шестьдесят три года.

Логика была неубедительной, но так и произошло.

На салоне «парапси» я, впрочем, думала не о маме. Вернее, вспоминала о разном, но языки пламени держали внимание на себе. Так и подмывало подойти к какой-нибудь кабинке, возле которой раздавали многообещающие листовки, заплатить денежку и спросить: «Как там Мешан? Когда позвонит?» Но я шла мимо и так дошла до конца, ни к кому не обратившись. В конце гадательного ряда не в кабинке, а перед ней сидел без всяких листовок молодой человек. Может, лет двадцати пяти. Гадатели — они же в возрасте, чаще женщины и вида соответственного — как в театральных костюмах. Этот был одет просто, казался погруженным в себя, но почему-то со мной заговорил. Ни с чего, вдруг.

— Вы писатель, — сказал он, — но это другой алфавит, кириллица. У вас есть сын, у него светлые глаза, и он религиозный. Но он другой религии, чем вы.

Это была сущая правда. Только сына я не видела давно, он вместе с отцом уехал в Израиль, сын был для меня темой болезненной, и я гнала ее. Мне стало досадно, что молодой человек говорит сейчас о нем, а не о главном.

— Вы уедете из Франции, — продолжил молодой человек, — вы не будете здесь жить.

Это заявление было возмутительным: я только получила все документы, обожала Париж, жизнь налаживалась, и я собиралась поселиться здесь навеки.

— Во всяком случае, добровольно я отсюда не уеду. — Ни в чем я не была сейчас уверена так, как в этом.

Он настаивал:

— Уедете, причем совершенно добровольно. Кто-то из ваших близких очень тяжело болен, — довершил он.

«Это и вовсе общие слова», — отметила я про себя. «Кто-то из близких», а мало ли кого можно так назвать, всегда может оказаться нездоров. У меня же в студенческие времена был опыт общения с «парапси» и ясновидящими, я даже собиралась сделать изучение ясновидения своей профессией, так что меня было не провести. Да, именно так высокомерно я, бедная сиротка, и думала: «Меня не провести». Молодой человек протянул мне свою визитную карточку, его звали Дени.

Раздосадованная тем, что Дени ни слова не сказал о Мешане, я двинулась дальше по залам, как вдруг в толпе снова пересеклась с ним. «На самом деле у вас сейчас нет других проблем, кроме здоровья вашей матери», — выпалил Дени, будто отвечая на мой немой вопрос. Через две недели мне позвонила из Москвы мамина подруга, которая навещала ее почти каждый день: мама умерла. Я собиралась лететь сразу же, но подруга позвонила еще раз и сказала, чтоб я немного повременила. Я не понимала, да я вообще уже ничего не понимала, но для убедительности мне позвонил и мой ближайший друг, который тоже часто наведывался в больницу. И он попросил меня приехать чуть погодя, через недельку, к похоронам.