Кровь боярина Кучки

По его наказу Силка принёс короб с травами, жбан кипятку, ступу с пестом. Под приглядом господина стал изготовлять питье.

–  Как ты говоришь? «Если братцу не дадут жить…»?
– переспрашивал больной.

–  «…клянусь убить самовластца!»- с готовностью повторял Якимовы слова Силка.

А повечер явился Вятчанин.

–  О, одолел свою хворобу, богатырь Найдён!
– обрадовался он.
– А я из самой что ни есть чащобы, из столицы бродников. Азгут-городок тебе кланяется. Лежбище готовит безопасное. Заботится сам атаман Могута.

–  Жив ещё Могута?
– отозвался Род.

–  Жив старый ястреб!

– сиял Шишонка.
– Высох, аки перец, поседел, аки чеснок, а силушка не убавляется.

Воспрянувший больной кивал, переводил дух, но разговор поддерживать ещё не мог: сами собой смежались вежды, немел язык… Вскоре Вятчанин с Держикраем на цыпочках покинули одрину.

Крепко было у давешнего бродника намерение немедля увезти Рода от греха подальше. Однако постоялец проявил упрямство: не желал ехать, не поправившись. Обещал через седмицу быть здоровым. И зелье из травы-девятисила не подвело. Спустя неделю стал на ноги. Слабость ушла, хотя глубоко скрытая мука осталась.

–  Я тебе надёжную охрану дам, - сжал кулак Шишонка.

–  Ни одного охраныша!
– настоял Род.
– Во мне есть сила, да со мною Силка, - шуткою прервал он возражения опекуна.

Хозяин становища так и не постиг причины этого упорства, а постиг бы, ни за что б не уступил.

Перед отъездом крепко обнялись.

–  Увидимся ли?
– хлюпнул носом старый бродник.

Род заглянул в его бесцветные глаза и впервые за много лет не разглядел судьбы в чужих зрачках. Отнёс это на счёт болезни, понадеялся, что время все его способности вернёт на прежние места. Даже не заподозрил, как ошибся. С лёгким сердцем чмокнул старика в лысину.

И вот помчалась шестерня по путанице улиц. За много впереди жались прохожие к высоким тынам.

На улице Великой у Боровицкого холма пришлось призадержаться, попав в затор. Род окликнул Силку:

–  К какой дороге правишь?

–  Вестимо, к Старо-Русской, - обернулся тот.

–  Правь ко Владимирской.

Держикрай сперва не понял, поняв же, осерчал.

–  Глумишься, твоя милость? Непойманная птица сама летит в силки?

–  Лети, куда велю, - сурово молвил Род, не затевая спора.

Однако Силка шестым чувством уяснил намеренье хозяина. Переклонясь к карети, мрачно произнёс:

–  Не ищи умершего…

Род дрогнул: парень будто знал берестяную грамотку Букала. Одна из заповедей: «Не ищи умершего». Однако путник тут же успокоился: «Я ищу сына!»

На становищах Силка хлебал щи, скорбно глядя на хозяина. О сыне он не знал. О плаче Родовой души по отошедшей в иной мир княгине - так и видно по лицу!
– догадывался.

Коней уж не меняли, оскудев средствами. Неторопливо отдыхали вместе с ними. Да и в пути их берегли, не гнали во всю прыть. Время путное растягивалось. И все-таки Андреева столица приближалась.

Вот наконец и земляной вал. Волжские ворота… Все здесь как в Гюргиевой столице Суздале: перекрестье главных улиц, в средоточии - церковь Богородицы и, само собой, как водится, - детинец.

В сравненье с Суздалем Андреевой столице придавали вящее величие Золотые ворота под стать киевским. И Кремль на Клязьме ну ни дать ни взять - двор Ярославлев на Днепре! Проникли сквозь врата детинца в Печёрный город, среднюю часть крепости. Остановились перед высоким каменным храмом с золотыми куполами.

–  Златоверхий Храм Богоматери!
– торжественно объявил Силка и деловито зачастил: - Сыщу место для постоя, разгружусь, заеду за тобой. Будь осторожен…

Род его уже не слышал. Устремился в храм, не удивляясь, что в будний дневной час дверь церковная не заперта.

В правом приделе возле клироса под сенью каменного свода поник в молитве юноша, высокий, светлокудрый, в иноческой рясе, хотя без куколя [498] .Род истиха приблизился к нему:

–  Не ведаешь, человек Божий, где тут погребена новопреставленная великая княгиня?

[498] КУКОЛЬ - монашеский головной убор.

Не подняв взора, юноша молча указал перстом плиту. Род упал ниц на камень и застыл надолго…

Поднялся, не отогрев слезами душу. Холодный камень оставил в груди холод. Теперь юноша пристально вглядывался в него. Роду показалось, что и сам глядится в невозмутимую озёрную гладь близ Букалова новца. Себя видит!

–  Глебушка?
– вопрошая, позвал Род.

–  Батюшка!
– Юноша бросился к его груди.

–  Как узнал меня?

–  Здесь ждал. Матушка сказывала, придёшь.

–  Иноческая одежда на тебе?
– сокрушённо молвил отец.

–  Я ещё не инок, - сказал Глеб.
– Лишь рясоноситель. С твоего благословения приму чин ангельский.

Род жадно притянул его к себе.

–  Нет, не отдам.
– И, сглаживая судорогу собственничества, ласково спросил: - Пошто тебе монашество?

–  Есть два состояния в сей жизни, - самозабвенно стал объяснять Глеб.
– Одно обыкновенное, свойственное всем, то есть супружество, другое - ангельское и апостольское, выше коего ничего быть не может, то есть девство, или состояние иноческое.

–  Будь, как все, обыкновенным, - убеждал Род.
– Что влечёт тебя до срока покинуть мир?

–  Зло, - выдохнул Глеб.
– Слишком много зла и мало покаяния. В покаянии и есть иноческий образ. Он подражает служению ангелов, обещает святость, нестяжание, псалмопение, молитвы, послушание и чистоту. Монах носит и одежду покаяния. Она убога, худа, лишена всего, что люди почитают хорошим, не имеет ничего, что могло бы возбудить мирские помыслы. Наоборот! Она побуждает бежать всякого общения с украшенным миром. Она напоминает смерть, плач, обязует обитать духом не в здешней жизни, а желать жизни нетленной и ускорять течение к ней.

Отец вникал в речь сына, но не проникался ею.

–  Вспомни глас матери. Матушка и ныне отговорит тебя…

Ланиты Глеба почервленели.

–  Я так же, как ты, батюшка, лежал на этой вот плите, - указал он.
– Камень ужасно холоден. Глас матушки не слышен.

–  Да, камень холоден, - признался Род.
– И плоть безжизненная холодна, как камень, - тяжело добавил он.
– «Не желай жены, а желай сына» - завещал мой названый отец. Я потерял Улиту. Теперь тебя теряю, едва найдя. Ужель так хочет Бог?