Круглая Радуга
Шрифт:
Жертва в Пустоте!
Nur . . . ein . . . Op-fer!
Sehr ins Vakuum,
(“Может хоть кто-нибудь попользуется мною?”)
Wird niemand ausnut-zen mich, auch?
(“Я раб без госпожи, я в простое,”)
Nur ein Sklave, ohne Her-rin, (ya-ta ta-ta)
(“И кому, к чёрту, нужна эта свобода?”)
Wer zum Teufel die Freiheit, braucht?
(А теперь все вместе, все мазохисты, сколько вас там наберётся, особенно те, кто в эту ночь остался без партнёра, со всякими теми фантазиями, которым, похоже, вряд ли суждено когда-либо исполнятся—давайте-ка
Тускнеют натриевые фонари Берлина,
В бар прихожу, но нет там никого! Все разошлись уж прочь,
А для меня жутчее Греческой трагедии
Остаться ЖЕРТВОЙ ВАКУУМА в эту ночь!
Шли дни, похожие для Пёклера один на другой. Идентичное утро плюхалось теперь в рутину унылую как зима. Он научился держаться спокойным, наружно, по крайней мере. Научился чувствовать как собирается, близится война, небывалая для программ вооружений. Поначалу это вызывает депрессию и неопределённую тревогу. Возможны спазмы пищевода и неприпоминаемые сны. Ловишь себя на том, что пишешь заметки сам себе, первым делом по утрам: спокойные, резонные увещевания визжащему внутри безумию—1. Это комбинация. 1.2. Это скалярная величина. 1.3. Негативные аспекты этого распределяются изотропно. 2. Это не заговор. 2.1. Это не вектор. 2.11 Это не заговор против кого-то конкретно. 2.12 Это не направлено против меня… u.s.w. У кофе появляется всё более и более металлический вкус. Всякий конечный срок теперь становится кризисом, каждый из которых всегда напряжённее предыдущего. Позади этой работы-как-работы теперь, похоже, какая-то пустота, что-то непоправимое, что-то растущее, ближе с каждым днём, к проявлению... («Новая планета Плутон»,– прошептала она очень давно, лёжа в затхлой темноте, её, длинная как у Асты Нильсен, верхняя губа выпукла, словно близящаяся к полнолунию луна, которая управляла ею: «Плутон теперь мой знак, закогтил накрепко. Движется медленно, так медленно и так далеко… но он рванёт. Это угрюмый феникс, что сотворяет собственный холокост… умышленное воскрешение. Шаг за шагом. Под контролем. Никакой милости, никакого Божественного вмешательства. Некоторые называют её планетой Национал-Социализма, Брунхюбнер и та шайка, все теперь стараются выслужиться перед Гитлером. Им не доходит, что они говорят буквальную истину... Ты не спишь? Франц...» )
С приближением войны, игра приоритетов и политиканства разгоралась не на шутку, Армия vs. Luftwaffe, Департамент Вооружений vs. Министерства Военного Снабжения, SS, при их устремлениях, vs. всех остальных, и даже подспудное недовольство, что перерастёт через пару лет в дворцовый переворот против Брауна, из-за его молодости и ряда неудачных испытаний—хотя небо свидетель, таких всегда хватало, они становились сырьём политики испытательной станции... Хотя, в общем, результаты испытаний становились всё более и более обнадёживающими. Невозможно было думать о Ракете не помыслив о Schicksal, о росте к форме предопределённой и, пожалуй даже, извне данного мира. Команды запускали серии неуправляемых А5, возвращая некоторые из них на парашюте, достигая высоты в пять миль и почти скорости звука. Хотя разработчикам управления полётом оставалось ещё пройти долгий путь, они к этому времени перешли на балансиры из графита, снизили колебания рысканья до пяти градусов или около того, и стали заметно увереннее относительно стабильности Ракеты.
В какой-то момент в ту зиму, Пёклер почувствовал, что сможет не сорваться при встрече с Вайсманом. Он увидел SS-мэна во всеоружии, за стёклами очков толстых как Вагнерианские щиты, готового к неприемлемым переборам—гневу, обвинениям, моменту кабинетного бушевания. Всё оказалось как бы новым знакомством. Они не разговаривали с давних пор в Кюмерсдорфе, на старом Raketenflugplatz. За эти четверть часа в Пенемюнде, Пёклер улыбался больше, чем за весь предыдущий год: говорил о своём восхищении изобретением Похлмана по разработке охлаждающей системы двигателя.
– Как насчёт точек нагрева?– спросил Ваайсман. Это был резонный вопрос, но вместе с тем и сближением.
Пёклеру было ясно, что тому похрен проблемы
нагрева. Это было игрой, как и предупреждал Мондауген—освящённым ритуалом, как в джиу-джитсу: «Мы достигли плотность теплового потока»,– Пёклер чувствует себя как бывает, когда он поёт,– «порядка трёх миллионов kcal/m2h °C. Регенеративное охлаждение пока что лучшее из временных решений, но у Похлмана есть новый подход».– демонстрирует мелом на доске, прощупывая профессиональный подход: «Он полагает, что используя плёнку алкоголя внутри камеры, мы сможем значительно снизить теплоотдачу».– Вы будете его впрыскивать.
– Совершенно верно.
– Сколько горючего будет перенаправлено при этом? Как это скажется на КПД двигателя.
У Пёклера были цифры: «На сегодняшний день впрыскивание кошмар с подводкой труб, но при текущих графиках исполнения…
– А если применить двуступенчатый процесс сгорания?
– Даёт нам больший объём, улучшает турбулентность, но имеется также нон-изотропное падение давления, которое срезает эффективность... Мы пробуем все возможные подходы. Будь у нас лучшее финансирование…
– Ах. Это не по моей части. Нам бы тоже не помешал более щедрый бюджет.– Тут они оба засмеялись, джентльмены учёные под прижимистой бюрократией, совместно страждующие.
Пёклер понимал, что он ведёт переговоры о своём ребёнке и Лени: что вопросы и ответы не являлись кодировкой чего-то помимо личностной оценки Пёклера. От него ожидалось определённое поведение—не просто играть роль, но жить ею. Любое отклонение в ревность, метафизику, двусмысленность будут тут же подмечены: его либо вернут на курс, либо позволят грохнуться. За зиму и весну, встречи с Вайсманом стали рутиной. Пёклер сжился со своим новым обличьем—Преждевременно Стареющего Вудеркинда—зачастую открывая для себя, что это ему на пользу, дольше удерживается за справочниками и данными о запусках, выговаривает фразы, которые он не готовил заранее: мягкий, академичный, зацикленный на ракете язык, что удивлял и его самого.
В конце августа он получил второй визит. Надо бы сказать «Ильзе вернулась», но Пёклер не был уверен. Как и прежде, она появилась одна, без предупреждения—подбежала к нему, поцеловала, назвала Папи. Но…
Но её волосы, уже одно это, были явно тёмно-каштановые, и пострижены по-другому. Глаза длиннее и посажены не так, цвет лица не такой светлый. И она, казалось, выросла на целый фут. Но в таком возрасте они растут не по дням, а по часам, верно? Если это был «такой возраст...» Ещё как Пёклер обнимал её, началось упрямое нашёптывание? Это та же самая? Тебе прислали другого ребёнка? Почему ты в прошлый раз не присмотрелся повнимательнее, Пёклер?
На этот раз он спросил, долго ли ей позволят остаться.
– Мне скажут, а я постараюсь передать тебе.– А успеет ли он перекалибровать себя с маленького бельчонка, которая мечтала жить на Луне, к этому тёмному, длинноногому созданию Юга, чья неловкость и потребность в отце была такой трогательной, такой явной даже для Пёклера, в эту их вторую (или то было в первую, или третью?) встречу.
Почти ничего о Лени. Их разлучили, сказала Ильзе, ещё зимой. Ходили слухи, что её мать перевели в другой лагерь. Так, так. Пожертвуй пешку, сними королеву: Вайсман выжидает посмотреть как отреагирует Пёклер. На этот раз он слишком далеко зашёл: Пёклер зашнуровал ботинки и довольно спокойно отправился на поиски этого SS-мэна, застал того в его кабинете, обличил в присутствии сочувственных, неясно правительственных лиц, речь достигла красноречивой кульминации, когда он швырнул шахматную доску с фигурами в нагло моргающее лицо Вайсмана... Пёклер импульсивен, да, бунтарь—но, Generaldirektor, такая его запальчивость и честность нужны нам…
Девочка вдруг пришла к нему в объятия, поцеловать его снова. Просто так. Пёклер забыл свои муки и долго прижимал её к своему сердцу, не говоря ни слова...
Но в ту ночь в комнатушке только дыхание—никаких желаний луны в этот год—с её койки, он лежал без сна, вычисляя, одна из дочерей подстава? та же дочь дважды? обе подставные? Начинал просчитывать комбинации для третьего визита, для четвёртого... У Вайсмана, тех, кто за ним, найдутся тысячи таких детей под рукой. В течение лет, с их взрослением, сможет ли Пёклер полюбить какую-то—достигнет ли она, таким образом, королевской линии и станет заменой королевы, утраченной, забытой Лени? Его Противнику известно, что подозрение Пёклера всегда будет сильнее любого страха истинного кровосмесительства... Они могут выдумывать новые правила, усложняя игру до бесконечности. Что мог любой мужчина, опустошённый подобно Пёклеру, чувствовать в ту ночь, как поддерживать постоянную готовность достаточной для этого гибкости?