Круглая Радуга

Внутри летучие мыши гнездятся под стропилами, останки кроватей, что отдают плесенью, битое стекло и помёт летучих мышей на голом деревянном полу, окна заколочены, кроме дыры для выхода жестяной трубы от плиты, потому что кирпичная разбита. На кресло-качалку брошено пальто из шкуры котика, тёмно-серое облако. Краска какого-то художника из дней минувших всё ещё различима на полу во взморщенных пятнах древнего пурпура, шафранного, сталисто-синего, обратная деформация картины, чьё местонахождение неизвестно. Глубоко в углу висит потемнелое зеркало, по всей раме его цветы и птицы, нарисованные белым, отражает Маргрету и Слотропа и дождь в распахнутой двери. Часть потолка, сорванная при смерти Королевского Тигра, покрыта мокрыми, в разводах пятен, картонными плакатами все с одной и той же фигурой в плаще и сдвинутой на глаза шляпе der feind h"ort zu. Вода каплет сквозь них в полудесятке мест.

Грета зажигает керосиновую лампу. Та согревает свет дождя пригоршней жёлтого. Слотроп разводит в плите огонь, пока Маргрета занырнула под домик, где оказывается большой запас картошки. Там есть ещё лук в мешке, и даже вино. Охренеть, Слотроп несколько месяцев не видел ни одной картошечки. Она приготовила, и они сидят, прям-таки обжираются тем картофаном. Позднее, без атрибутики и разговоров, заёбывают друг друга в сон. Но через пару часов Слотроп просыпается и лежит там думая, что дальше.

Ладно, найти того Кислоту Бумера, отдать ему гашиш. А дальше что? Слотроп и S-Ger"at, а также загадка Джампф/Imipolex как-то отдалились друг от друга. Уж сколько времени он не вспоминал о них. Хмм, на чём тогда остановились? В тот день он сидел с Кислотой в кафе, курили тот косяк… о, это позавчера было, нет? Дождь шлепает, впитываясь в пол, и Слотроп чувствует, как теряет свой рассудок. Если есть что-то утешающее—религиозное, если угодно—в паранойе, так это что к ней прилагается ещё и анти-паранойа, где ничто ни с чем не связано, условие, которые мало кто из нас может долго выдерживать. И вот тут-то Слотроп чувствует как он скатывается в анти-параноидную часть своего цикла, чувствует огромный город вокруг себя раскинувшийся без крыш, уязвимый, утративший центр, как и он, и только картонные изображения Подслушивающего Врага остались между ним и мокрым небом.

Либо Они завели его сюда по какой-то причине, или же он тут просто так. Он не уверен, хочется ли ему, на самом деле, чтобы нашлась причина этому...

В полночь дождь прекращается. Он оставляет Маргрету, чтобы прокрасться в холодный город со своими пятью кило, придержав для себя тот, из которого грабанул Чичерин. Русские войска поют в своих расположениях. Солёная боль музыки гармоней плачет у них на задворках. Материализуются пьяницы, весёлые и ссущие в центральные борозды мостовых. Грязь заполнила какие-то из улиц словно плоть. Снарядные воронки полны дождевой воды до краёв, мерцают в свете ночных бригад по расчистке развалин. Разбитый вдребезги Бидермаерский стул, ботинок без напарника, стальная оправа очков, собачий ошейник (глаза обшаривают края извилистого пути в ожидании знака, явного сигнала), винная пробка, расщепленный веник, велосипед без одного колеса, выброшенная подшивка T"aglicheRundschau, дверная ручка из халцедона покрашенная в синий, давным-давно, ферроцианидом железа, рассыпанные клавиши рояля (все белые, октава в В, если быть точным—или Н, в Германской номенклатуре—ноты отринутого Локрийского тона), чёрно-янтарный глаз какого-то звериного чучела... Мусорная ночь. Собаки, запуганные и дрожащие, бегают позади стен с верхушками из резких скачков графика лихорадочных температур. Где-то утечка газа оттесняет на минуту смерть и запахи дождя. Ряды чёрных оконных глазниц громоздятся в боках выпотрошенных квартирных блоков. Куски бетона нанизаны на вздыбленные прутья арматуры, что изогнулись как чёрные спагетти, целые груды зловеще покачиваются над головой, как только чуть заденешь пробираясь мимо... Гладколицый Хранитель Ночи витает, прикрывшись безразличными глазами и улыбкой, свернувшись калачиком и бледный, над городом, урча свои хриплые колыбельные. Молодые мужчины проводили Инфляцию точно также, на улицах в одиночестве, некуда зайти укрыться от чёрных зим. Девушки оставались допоздна на ступенях или засиживались на скамейках в свете фонарей вдоль рек, в ожидании бизнеса, но молодые мужчины проходили мимо, проигнорированные, сутуля подбитые ватой плечи, деньги не имели отношения к чему-либо что они могли купить, разбухающая, бумажная раковая опухоль в их бумажниках...

Чикаго Бар охраняется снаружи двумя из их потомков, пацаны в костюмах Джорджа Рафта, на несколько размеров больше них, на слишком много, чтобы хоть когда-то доросли. Один всё время кашляет, в неудержимых предсмертных спазмах. Второй облизывает свои губы и пялится на Слотропа. Пистолетоносцы. Когда он упоминает имя Кислоты Бумера, они сдвигаются перед дверью, мотая головами: «Послушайте, мне надо передать ему пакет».

– Не знаем такого.

– Могу я оставить сообщение для него?

– Его тут нет.– Который с кашлем делает выпад. Слотроп уворачивается, матадорским взмахом накидки отвлекает, делает подножку и валит пацана, тот лежит на земле матерясь, весь запутавшись в своей длинной цепочке с брелоком, пока его напарник запускает руку под болтающийся на нём пиджак костюма за, как полагает Слотроп, огнестрельным, так что этого Слотроп пинает по яйцам и с криком « FicktnichtmitdemRaketemensch!», чтоб понимали, типа н-но, Сильвер! в этом месте, и он смывается в тени, между грудами обломков брёвен, камней и земли.

Он выбирает тропу, по которой, как ему кажется, Кислота вёл их в ту ночь—часто теряет её, забредая в безоконные лабиринты, клубки колючей проволоки от празднества смертельных штурмов в минувшем мае, потом в разнесённую с бреющего, перерытую взрывами стоянку грузовиков, откуда полчаса не может выбраться, круговёртный акр резины, солидола, стали и расплёсканного бензина, куски автомашин указывают в небо или в землю, ничем не отличаясь от Американской свалки металлолома мирных времён, слившейся в странные, коричневые лица из Сатердей Ивнинг Пост, только уже не простецкие, а явно зловещие… да это точно Субботняя Вечерняя Почта: это лица посыльных в шляпах-треуголках поспешающих с длинных холмов, вниз мимо вязов, Бёркширские легенды, путники затерявшиеся на краю Вечера. Приходят с посланием. Они перестанут кривиться, впрочем, если всмотришься. Они разгладятся в извечные маски, которые поведают своё полное значение, всё тут же проступит на поверхности.

Уходит час, чтоб отыскать погреб Кислоты. Но там темно, и там пусто. Слотроп заходит, зажигает огонь. Смотрится как типа после рейда или гангстерской войны: печатный пресс исчез, одежда вся разбросана, к тому же довольно странная одежда, тут есть, например, плетёный ивовый костюм, жёлтый плетёный ивовый костюм, для полной точности, сочленённый на линиях локтя, подмышки, колена и паха… о, хмм, ладно, Слотроп, на скорую, проводит и свой обыск, заглядывая в туфли, не настоящие туфли, некоторые из них, а перчатки для ступней с пальцами по отдельности, не пошиты, однако, а отлиты из какой-то неприятно пёстрой резины, типа той что идёт на мячи для боулинга… за отставшими обрывками обоев, в скрученной кверху оконной шторке, среди штриховки одной или двух фальшивых Рейсмарок рассеянных по полу налётчиками—пятнадцать минут безрезультатных поисков—и белый предмет на столе наблюдающий за ним из своих внимательных теней, всё это время. Он почувствовал этот взгляд прежде, чем нашёл его наконец-то: шахматная фигура пять сантиметров высотой. Белый конь отлитый из пластмассы—а и погоди пока Слотроп удостоверится что это за пластмасса, парень!

Вот конский череп: полые глазницы уходят вглубь основания. Из одной из них туго скрученная папиросная бумажка с посланием от Кислоты. «Raketemensch! Дер-Шпрингер просит меня передать тебе это, его символ. Держи при себе, по нему он тебя опознает. Я на Якобиштрассе, 12, 3-й двор, номер 7. Как и В/4» В общем, «Как и Би-фор» у Джона Дилинджера служило давнишним знаком конца послания. Все в Зоне этим летом используют это. Показывает людям как ты относишься к некоторым вещам...

Кислота приложил карту-план как туда добираться. Это прямиком обратно, в Британский сектор. Со стоном, Слотроп двигает назад в грязь и раннее утро. У Брандербургских Ворот, снова начинает слегка накрапывать. Куски Ворот всё ещё валяются на улице—упираются, отёсанные снарядами, в дождливое небо, их молчание колоссально, призрачно, пока он топает, огибая их, Колесница отблескивает как уголь, мчит неподвижно, это 30-е столетие и безрассудный Ракетмэн только что приземлился тут обследовать руины, следы в высокогорной пустыне древнего Европейского уклада...

Якобиштрассе и большая часть её квартала, трущобы, пережила уличные бои в неприкосновенности, вместе со своей темнотой внутри, где кладка теней нерушима независимо от того высоко ли солнце или низко. Номер 12 это целый блок квартир, рождённый ещё до Инфляции, пять или шесть этажей и мансарда, пять или шесть Hinterh"ofe угнездившихся один внутри другого—коробки от подарка хохмача, в самой последней ничего, кроме последнего пустого двора пахнущего одинаковой жратвой и мусором и мочой изливавшейся десятилетиями. Ха, ха!

Слотроп приближается к первому арочному проходу. Уличный свет вбрасывает его тень в накидке вперёд сквозь череду этих арок, каждая обозначена своим именем, выцветшей краской, Erster-Hof, Zweiter-Hof, Dritter-Hof u.s.w., такой же формы, как и вход в Миттельверке, параболичной, только больше смахивает на рот и глотку, суставы хряща отступили в ожидании, выжидая проглотить… повыше рта, пара оквадраченных глаз, белки органди, зрачки черные, как смола, уставились на него… оно хохочет, как и все эти годы, не переставая, утробный гулкий хохот, как увесистый фарфор покатывающий или постукивающий под водой в раковине. Безмозглые хаханьки, просто большое старое геометричное оно, чё ты нервничиш, заваливай дываай... Но боль, двадцать, двадцать пять лет боли застывшей неизменно в этой глотке… старый пария, пассивный, уже с зависимостью к выживанию, ждёт годы напролёт, дожидается ранимых лохов, как этот Слотроп, чтоб подставились, хохоча и плача и всё молчком… краска облупливается с Лица, обожжённого, больного, издавна сдыхающего, и как только Слотроп может входить в эдакую шизоидную глотку? Чего тут не ясно, потому что этого хочет от него спонсирующая и ведущая Студия, nat"urlich: Слотроп герой юноша в этот вечер: что и держало его в движении всю ночь, его и одиночных Берлинцев, которые выходят только лишь в эти пустые часы, ничему не принадлежа и шагая никуда конкретно, такова уж Их не объяснённая потребность держать некое маргинальное население в этих изнурённых и обойдённых местах, определённо из экономических, впрочем, как знать, возможно, эмоциональных соображений тоже...