Круглая Радуга

Взрыв в атмосфере, если случится, будет в пределах видимости. Абстракции, математика, модели, это всё прекрасно, но если ты полностью поглощён этим, а тебе со всех сторон орут исправить, вот что ты сделаешь: отправляешься и садишься точно по центру мишени с безразлично мелкими окопами для укрытия, и всматриваешься в безмолвный цветок огня её заключительных пары секунд, и смотришь на что уж там увидишь. Шансы астрономически против безукоризненного попадания, конечно, поэтому безопаснее всего в центре района намеченной цели. Ракетам положено быть подобными артиллерийским снарядам, они рассеиваются вокруг прицельной метки гигантским эллипсом—Эллипс Неопределённости. Но Пёклер, хоть и верит как и всякий другой учёный в неопределённость, не чувствует себя тут слишком уютно. Всё это против его персональной жопы, чьё трепещущее очко помещено точнёхонько на Наземном Нуле. И во всём этом больше, чем просто баллистика. Тут ещё Вайсман. Да сколько угодно химиков и материаловедов разбирающихся в изоляторах на уровне Пёклера… зачем избран он, если только не… где-то в его мозгу два фокуса сошлись и стали единым… нулевой эллипс… единая точка… настоящая боеголовка, втайне заряженная, специальные бункеры для всех остальных… да, вот чего он хочет… все допустимые отклонения в управлении направлены к точному попаданию, точно по Пёклеру… ах, Вайсман, твоей заключительной партии не достаёт утончённости—впрочем тут не было ни зрителей, ни судей по ходу всей этой игры, кто вообще сказал, что конец не может быть таким изуверским? Паранойа хлынула на Пёклера, затопила его до висков и темени. Возможно он усрался, ему не разобрать. Его пульс отдаётся в затылке. Ломит руки и ноги. Чёрнокостюмные блондины-силовики присматривают. Их металлическая сбруя поблескивает. Волнистые склоны невысоких холмов распростёрлись под ранним солнцем. Все полевые бинокли смотрят на юг. Агрегат в полёте, ничего изменить невозможно. Никому вокруг и дела нет до пенетралии этого мига, или последних таинств: слишком много минуло рациональных лет. Бумаг скопилось слишком много и на слишком многое. Пёклер никак не согласовывается, право же ни в какую, с его мечтанием быть безупречно принесённым в жертву и с привитой ему потребностью делать дело—ему не доходит даже как это может быть одним и тем же. А4 должна, в конце концов, быть очень скоро поставлена на поток, этот коэффициент неудач должен быть снижен, и вот те, кто явился, они все тут, и если не случится приступа массовой слепоты в это утро на Польском лугу, если ни один, даже и самый из них параноидальный, не сможет разглядеть что бы то ни было выходящее за рамки заявленных Требований, конечно это не такая уж небывальщина для данного времени, данного места, где глаза приникшие к чёрным биноклям высматривают лишь очередную «упёртую целку»—как остроумные ракетчики окрестили свои проблемные ракеты—пусть проявит себя… заметить где, от носа до кормы, может таиться авария, форма струи форсажа, звук взрыва, хоть что-нибудь что может поспособствовать...

В Сарнаках, как занесено в отчёт, ракета пошла вниз в тот день с обычным двойным взрывом, полоса белого конденсата в синем небе: ещё один преждевременный взрыв в атмосфере. Стальные осколки упали, за сотни метров от точки Нуля, хлеща по ржи как град. Пёклер видел взрыв не больше, чем кто-либо другой. Его никогда не присылали больше. Люди SS видели, что он поднялся на ноги, потянулся, и медленно двинулся с остальными. Вайсман получит свой доклад. Будет дан ход новым разновидностям пытки.

Однако внутри жизни Пёклера, не в записях, но в душе, в его Несчастной Германской душе, основа времени удлинилась и замедлилась: Идеальная Ракета всё ещё там вверху, всё ещё спускается. Он всё ещё ждёт—даже теперь, в одиночестве в Цвёльфкиндер дожидаясь «Ильзе», летнюю выдачу и, вместе с тем, взрыва, что застигнет его врасплох...

Весной, когда ветры Пенемюнде сделали полный оборот к юго-западу, и вернулись первые птицы, Пёклера перевели на подземный завод в Нордхаузене, в Гарце. Работа в Пенемюнде после Британского налёта начала разваливаться. План—опять Каммлера—предусматривал теперь рассеять испытание и производство по всей Германии, чтобы предотвратить ещё один и возможно фатальный удар Союзных Сил. Обязанности Пёклера в Миттельверке были рутиной: материалы, поставки. Он спал на койке рядом со стеной пробурённого динамитом камня под слоем побелки, с лампочкой над головой горевшей ночь напролёт. Ему снилось, что лампочка агент Вайсмана, существо, чья яркая нить накаливания была её душой. Они вели долгие диалоги во сне, суть которых Пёклер никак не мог вспомнить. Лампочка объясняла ему сюжет в деталях—он был великолепнее и потряснее, чем Пёклер когда-либо мог представить, много ночей он выглядел чистой музыкой, его сознание двигалось по звукошафту на цыпочках, осмотрительно, податливо, всё ещё чуть удерживаясь, но ненадолго.

В это время шли слухи о растущем отчуждении между Вайсманом и его «монстром» Тирличем. Schwarzkommando тогда уже выделились из структуры SS, весьма подобно тому, как сами SS выделились из Германской Армии. Их сила теперь состояла не в абсолютном оружии, а в информированности и умении. Пёклер счастлив был услышать, что у Вайсмана имеются свои неприятности, но понятия не имел как использовать их с выгодой для себя. Так что, игра откладывается? Может он никогда больше не увидит Ильзе. Но принесли напоминание, предписывающее ему явиться в кабинет Вайсмана.

Волосы у Вайсмана на висках седели и лохматились. Пёклер увидел, что одна дужка очков Вайсмана держится на скрепке для бумаг. Стол его завален документами, докладами, справочниками. Оказалось сюрпризом увидеть его не таким демоничным, а измытаренным, как выглядит любой чиновник в трудную полосу карьеры. Глаза устремлялись в направлении Пёклера, но линзы искажали их.

– Вам понятно, что перевод в Нордхаузен дело добровольное.

Пёклер понял, с облегчением и парой секунд неподдельной любви к своему хранителю, что игра по-прежнему продолжается: «Это станет чем-то новым».

– Вот как?– Отчасти вызов, но частью и с интересом.

– Производство. Мы тут слишком забурились в исследования-и-разработку. Это не оружие для нас, а скорее «летающая лаборатория», как доктор Тиль однажды выразился—

– Вы вспоминаете доктора Тиля?

– Да. Он не из моего отдела. Я знал его не слишком хорошо.

– Позор, что он попал под налёт. Мы все переместились в Эллипс Неопределённости, верно?

Пёклер позволил себе взгляд на захламлённый стол, достаточно быстрый, чтобы расцениваться как нервозность или возражение—Вайсман, похоже, у тебя тут собственный Эллипс по полной—«О, у меня нет обычно времени для беспокойства. По крайней мере, Миттельверке под землёй».

– Тактические площадки не будут.

– Вы думаете, меня могут послать—

Вайсман пожал плечами и одарил Пёклера широкой фальшивой улыбкой: «Мой дорогой Пёклер, как может кто-либо предсказывать, где мы окажемся? Посмотрим, как это всё обернётся».

Позднее, в Зоне, где вина станет восприниматься через органы чувств, покалывать его глаза и мембраны словно аллергия, Пёклеру начнёт казаться, что он не мог, даже на тот день в кабинете Вайсмана, быть в неведении. Что он знал правду своими чувствами, но позволял всем доказательствам укладываться не на те полки, как попало, откуда они его не побеспокоят. Знал обо всём, но удержался от единственного действия, что принесло бы ему искупление. Ему следовало задушить Вайсмана где тот сидел, складки на тощей шее и Адамово яблоко вдавливаются ладонями Пёклера, толстые стёкла очков соскальзывают, а маленькие глазки мутнеют, беспомощно отходя вслед за их окончательным затемнителем...

Пёклер поспособствовал своей собственной слепотой. Он знал про Нордхаузен и про лагерь Дора: он мог видеть—истощённые голодом тела, глаза иностранных узников, которых гонят на работу в четыре утра в ледяном холоде и темноте, шаркающие тысячи в полосатых формах. И он знал также, всё время, что Ильзе жила в лагере перевоспитания. До самого августа, когда пришёл отпуск, как обычно в своём чёрном картонном конверте, и Пёклер поехал на север через серые километры Германии, которую он больше не узнавал, разбомблённой и обгорелой, деревни военного времени и дождливо лиловый вереск, и наконец нашёл её ожидавшую в фойе отеля в Цвёльфкиндер с такой же точно тьмой в её глазах (как мог он не заметить прежде? Эти плывучие орбиты боли) что он смог окончательно свести две области данных воедино. Месяцами, пока её отец по ту сторону проволоки или стен прилежно тянул лямку нудной работы, она оставалась заключённой всего за пару метров от него, избитой, возможно изнасилованной... Если он должен проклясть Вайсмана, то вместе с ним должен проклясть и себя. Жестокость Вайсмана была не менее изобретательной, чем собственное инженерное искусство Пёклера, дар Дедалуса позволивший ему воздвигнуть сколько потребуется лабиринтов между собой и неудобствами небезразличия. Они продали ему удобство, так много и всё в кредит, а теперь Они взимали плату.

Стараясь, немного поздно для этого, открыть себя для боли, которую он должен был почувствовать, он расспросил её теперь. Знала она название своего лагеря? Да, подтвердила Ильзе—или так ей было велено отвечать—называется Дора. За ночь перед тем, как отправиться сюда, она видела повешение. На вечер отводился час повешения. Хотел он услышать это? Хотел он услышать это...

Она была очень голодна. Они провели первую пару дней за едой всего, что продавалось в Цвёльфкиндер. Выбор меньше, чем за год до этого, и дороже. Однако, анклав невинности по-прежнему пользовался высоким приоритетом, так что кое-что было.

Не так много детей в этом году, впрочем. Инженер и девочка практически пользовались страной вдвоём. Колесо и большинство других аттракционов стояли без движения. Дефицит бензина, ребёнок-сторож пояснил им. Вылеты Luftwaffe выли над головой. Почти каждую ночь сирены поднимали крик, и они следили за прожекторами вспыхнувшими в Висмаре и в Любеке, а иногда слышали разрывы бомб. Что делал Пёклер в этом мире грёз, среди этой лжи? Его страна ожидала разрушения захватчиками вторгшимися с востока и запада: в Нордхаузен истерия достигла эпического уровня с подготовкой первых ракет к выпуску в поле, исполнить инженерные пророчества из древних мирных времён. Почему в столь критический момент, отпустили Пёклера? Кто ещё в эти дни получал отпуска? И что «Ильзе» делала тут, разве не была она уже слишком старой теперь для сказочек? её новые груди такие теперь приметные под её платьем, её глаза так почти опустошённо, без истинного интереса, поглядывали на случайных мальчиков предназначенных для Volkssturm, мальчики чуть старше, больше не интересующиеся ею. Они мечтали о получении приказов, о грандиозных взрывах и смерти—если они даже замечали её, то искоса, тихоня… её Отец её объездит… закусит зубами жердь… однажды у меня будет стадо таких же только для меня одного… но сперва я должен найти своего Капитана… где-то на Войне… сперва меня должны вызволить из этого захолустья...

Кто это был, проходил мимо как раз тогда—кто был тот стройный мальчик мелькнувший поперёк дорожки, такой блондин, такой белый, почти невидимый в мареве зноя, что собрался над Цвёльфкиндер? Она его увидела? узнала в нём свою вторую тень? Сама она была зачата потому, что её отец однажды смотрел кино под названием Alpdr"ucken и у него случилась эрекция. Разгорячено уставившийся Пёклер упустил тонкий Гностический символизм Режиссёра, приём подсветки производивший две тени, Каина и Абеля. Но Ильзе, некая Ильзе, сохранилась долее своей кинематографической матери, за пределы окончания фильма, и точно так же тени теней. В Зоне всё будет двигаться по Ветхому Распределению, внутри Каинова света и пространства: не по какой-то изысканной Гёлерщине, а потому что Двойной Свет присутствовал там постоянно, вне всяких плёнок, и тот проныра киношник оказался единственным, кому случилось заметить и применить его, хоть совершенно без понятия, тогда и теперь, что именно он показывает нации уставившихся... Так что в то лето Ильзе прошла мимо себя самой, слишком прикованная к какому-то лишённому теней интерьеру, чтобы заметить пересечение или придать значение.