Круглая Радуга

Kot—какая нелепость—разве он не видел её по всякому, в их прежних городских комнатах? Носил, спящую, плачущую, выкручивающуюся, смеющуюся, голодную. Часто он возвращался домой слишком усталым, чтобы дойти до кровати, и лежал на полу с головой под единственным деревянным столом, скрючившись, разбитый, не зная, сможет ли уснуть вообще. Когда Ильзе заметила в первый раз, она подползла и долго сидела, уставившись на него. Ей не случалось ещё видеть его неподвижным, горизонтальным, с закрытыми глазами… Он засыпал. Ильзе склонилась и укусила его в ногу, как кусала горбушки хлеба, сигареты, ботинки, всё, что могло оказаться пищей.—Я отец твой.—Ты инертный и съедобный. Пёклер вскрикнул и откатился в сторону. Ильзе заплакала. Он был слишком усталым, чтобы восстанавливать дисциплину. Лени пришлось её успокаивать.

Он знал все плачи Ильзе, её первые попытки произнесения слов, цвет её кала, цвета и звуки, которые её успокаивали. Уж он-то должен знать его этот ребёнок или нет. Но он не знал. Слишком многое произошло за это время. Слишком много перемен и снов...

На следующий утро руководитель его группы вручил Пёклеру отпускное удостоверение и чек с отпускным бонусом. Никаких ограничений в выборе маршрута, но временной лимит в две недели. Переводится: А ты вернёшься? Он упаковался, и они сели на поезд до Штеттина. Склады и сборочные цеха, бетонные монолиты и сталь пусковых башен, служившие вехами его жизни, откатились назад, затеняясь в громады лиловатых кусков, отодвинутые один от другого болотами, параллаксом удалённости. Осмелится ли он не вернуться? Сможет ли рассчитать так далеко вперёд?

Он предоставил Ильзе выбор места назначения. Она избрала Цвёльфкиндер. Лето кончалось, мирное время было почти на исходе. Дети знали что надвигается. Играя в беженцев, они заполняли вагоны поезда, притихшие, более церемонные, чем ожидал Пёклер. Ему приходилось обуздывать порывы затеять болтовню всякий раз: когда взгляд глаз Ильзе переходил от окна на него. В глазах их всех он видел одно и то же: он чужой им, ей, и отчуждение росло, а он не знал как обернуть вспять это...

В корпоративном Государстве должно иметься место для невинности, и многих из её проявлений. Для развития официальной версии невинности, культура детства оказалась бесценной. Игры, сказки, исторические легенды, вся атрибутика притворства могут подгоняться и даже воплощаться в определённом физическом месте, типа Цвёльфкиндер. С годами оно стало детским местом отдыха, почти курортом. Если ты взрослый, тебе нельзя было находиться в городской черте без сопровождающего ребёнка. В городе был ребёнок мэр, детский городской совет из двенадцати. Дети подбирали бумажки, фруктовые очистки, бутылки, оставленные тобой на улице, дети были экскурсоводами при посещении Зоосада, Сокровищницы Нибелунгов, предупреждали тебя сохранять тишину во время впечатляющего представления о возведении Бисмарка, в день весеннего равноденствия 1871, награждении его титулом князя и имперского советника… детская полиция задерживала тебя, если оказывался без ребёнка для сопровождения. Кто на самом деле управлял делами города—это не могли быть дети—оставались хорошо спрятанными.

Позднее лето, запоздалое, ретроспективное цветение... Повсюду летали птицы, море согрелось, солнце сияло до самого вечера. Случайные дети хватали тебя за манжету сорочки по ошибке, и топали рядом минутами, прежде чем обнаружить, что ты не их взрослый, и уйти, оборачиваясь с улыбками. Стеклянная Гора переливалась розовым и белым в горячем солнце, король эльфов и его королева каждый полдень проходили процессией с великолепной свитой гномов и карликов, раздавая пирожки, мороженое и конфеты. На каждом перекрёстке или площади, играли оркестры—марши, народные танцы, жаркий джаз Гуго Вольфа. Дети вихрились как конфетти. У питьевых фонтанчиков, где газированная вода искрилась глубоко в пасти драконов, диких львов и тигров, ждали очереди ребятишек, каждый свой момент опасности, наполовину склоняясь в тень, в запах мокрого цемента и старой воды, в пасть зверя, попить. В небе вращалось высокое Колесо обозрения. Они были в 280 километрах от Пенемюнде, что намечалось, так уж совпало, радиусом действия А4.

Из всего предложенного там на выбор, Колесо, мифы, звери джунглей, клоуны, Ильзе добралась до Антарктической Панорамы. Два-три мальчика, едва ли старше чем она, бродили по имитации просторов, завёрнутые в моржовые шкуры, сооружали каяки, и водружали флаги в августовском зное. От одного взгляда на них, Пёклер обливался потом. Пара «упряжных собак» валялись изнемогая в тени застругов из папье-маше на снегу из штукатурки, что начинала трескаться. Спрятанный проектор бросал изображения полярного сияния на белый холст. Полдюжины пингвиньих чучел тоже маячили в пейзаже.

– Значит, ты собираешься жить на Южном Полюсе. Так легко рассталась со своей мечтой,– Kot—идиот, это уже промашка,– про Луну?– Он был добр до того момента относительно перекрёстного допроса. Не смог узнать кто она. В фальшивой Антарктике, не имея понятия что привлекло её туда, встревоженно и истекая потом, он ожидал её ответ.

Она, или Они, не стали дожимать его: «О»,– пожимая плечами,– «кто захочет жить на Луне?»– Они больше никогда не возвращались к этому.

Вернувшись в отель, они получили ключ от восьмилетнего регистратора, поднялись в подвывающем лифте с малолетним лифтёром в униформе в свою комнату всё ещё нагретую после дневной жары. Она заперла дверь, сняла шляпу и положила на свою кровать. Пёклер рухнул на свою. Она приблизилась снять с него туфли.

– Папи,– торжественно расшнуровывая,– можно мне спать рядом с тобой сегодня ночью?– Одна из её ладошек замерла у начала его оголившейся икры. Глаза их встретились на полсекунды. Несколько неопределённостей сдвинулись для Пёклера и обрели смысл. К его стыду, первым его чувством стала гордость. Он и не знал, что был настолько важен для программы. Даже в этот начальный момент, он видел это с Их точки зрения—любой сдвиг заносится в досье, азартный игрок, фетишист ножек или фанат футбола, всё это важно, всему найдётся применение. На данный момент нам важно, чтобы они оставались довольными или, по крайней мере, нейтрализовать фокусировку их недовольства. Ты можешь не понимать в чём, собственно, состоит их работа, не на уровне данных, но ведь ты, в конце концов, администратор, руководитель, твоя работа в том, чтоб добиваться результата… Пёклер сейчас упомянул «дочку». Да, да мы знаем, что это отвратительно, никогда не понять какой смысл они заключают в те свои уравнения, но нам следует отложить свои суждения пока что, после войны будет время разобраться c Пёклерами и их гнусным секретишкам...

Он ударил её по темени открытой ладонью, громкий и жуткий удар. Это погасило его гнев. Затем, прежде чем она успела заплакать или заговорить, он привлёк её вверх на кровать рядом с собою, её ошеломлённые ручки уже на пуговицах его брюк, её белое платьице уже вздёрнуто выше её талии. На ней под платьем ничего не было, ничего весь день… как я хотела тебя шепнула она, когда его отеческий плуг впахался в её дочернюю борозду… и после долгих часов изумительного кровосмешения, они молча оделись и выбрались в едва обозначившийся край прозрачнейшей плоти рассвета, мимо спящих детей обречённых до конца лета, мимо старост и железнодорожных обходчиков, вниз, наконец, к рыбачьим лодкам, к отечески старому морскому волку в капитанской фуражке с плетёным рантом, который приветствовал их на борту и направил под палубу, где она улеглась на койку, когда они приступили, и сосала его час за часом под тарахтенье мотора, пока капитан не позвал: «Поднимайтесь, взгляните на свой новый дом!»– Серо-зелёная, в тумане, то была Дания: «Да, они тут свободные люди. Удачи вам обоим!»– Втроём, стояли они на той палубе, обнявшись...

Нет. Пёклер предпочёл считать, что ей хотелось покоя в ту ночь, не хотела остаться одна. Несмотря на Их игру, Их явную злобу, хотя у него не было оснований больше доверять «Илзе», чем он доверял Им, актом не веры, не смелости, но самосохранения, он предпочёл поверить. Даже в мирное время, с неограниченными ресурсами, он не мог определить её подлинность, не за острие лезвия нулевой допустимости, необходимо чёткой безупречности для его глаза. Годы, которые Ильзе проведёт между Берлином и Пенемюнде так безнадёжно перепутались, для всей Германии, что ни одной истинной цепи событий невозможно восстановить наверняка, ни даже догадку Пёклера, что где-то в разросшемся бумажном мозгу Государства некая определённая извращённость была уделена ему и надлежаще сохранена. Для каждого правительственного агентства Нацистская Партия создала дубликат. Комитеты разделялись, сливались, спонтанно возникали, исчезали. Никто не покажет человеку его досье—

Не было, фактически, ясно даже ему, что он совершил выбор. Но в те гулкие моменты в комнате пахнущей летним днём, чей свет ещё никто не включил, с её круглой соломенной шляпой, хрупкой луной, на кроватном покрывале, огни Колеса медленно изливали красный и зелёный, снова и снова, в темноту снаружи, где отряд школьников распевали на улице припев из принадлежавшей прежде им поры, их проданного жестоко муштрованного времени— Juch-heierasas-sa! otempo-tempo-ra!—та доска с фигурами и комбинациями, по крайней мере, всё стало ясным для него, и Пёклер знал, что покуда он играет, у него будет Ильзе—его истинное дитя, истинное насколько сможет сделать её такой. Это был настоящий момент зачатия, в который, с опозданием на годы, он стал её отцом.

Оставшуюся часть отпуска они гуляли по Цвёльфкиндер, постоянно держась за руки. Фонари покачивались в хоботах слоновьих голов на высоких столбах, освещали им путь… с паутинных мостов глядя вниз на снежных барсов, обезьян, гиен… проезжая на миниатюрном поезде между ног из труб гармошкой под стальной сеткой динозавра к полосе Африканской пустыни, где ровно каждые два часа коварные аборигены атаковали укреплённый лагерь бравых воинов Генерала фон Трофы в синей форме, все роли исполняли воодушевлённые мальчики, в великой патриотической игре популярной среди детей любого возраста… вверх на гигантском Колесе таком откровенном, лишённом милосердия, вертевшемся там с единственно ясной миссией: поднять и напугать...