Круглая Радуга

Она и Пёклер почти не разговаривали на этот раз: это был их самый немой отпуск вместе. Она ходила в задумчивости, опустив голову, волосы капюшоном вокруг лица, коричневые ноги пинали мусор, пропущенный недоукомплектованным звеном мусорщиков. Такой период её жизни или же ей претило проводить по приказу время со скучным стареющим инженером в месте, которое она переросла годы тому назад?

– Тебе не очень-то хочется быть тут, верно?– Они сидели на берегу загрязнённого ручья, бросая хлеб уткам. Желудок Пёклера расстроен кофезаменителем и из-за крашеного мяса. Его не отпускала головная боль.

– Это либо тут или в лагере,– лицо её упрямо отвёрнуто.– Мне вообще не хочется нигде быть. Всё равно.

– Ильзе.

– Тебе тут нравится? Или хочется обратно под свою гору? Ты говоришь с эльфами, Франц?

– Нет, я не в восторге от того, куда я попал— Франц?—но у меня, у меня есть работа...

– Да. И у меня есть. Моя работа быть в тюрьме. Я профессиональная заключённая. Я знаю как получать поблажки, у кого красть, как доносить, как—

Ещё минута и она сказала бы это… – «Пожалуйста— прекрати, Ильзе—» На этот раз Пёклер впал в истерику и таки дал пощёчину. Утки, удивлённые резким хлопком, сделали поворот «кру-гом!» и отплыли прочь. Ильзе смотрела на него, без слёз, комната за комнатой глаз нанизанных на тени старого довоенного дома, где он мог бродить годами, слыша голоса и отыскивая двери, улавливая себя, свою жизнь какой она могла бы стать... Он не мог стерпеть безразличия от неё. Почти утрачивая контроль, Пёклер тогда совершил свой акт мужества. Он оставил игру.

– Если ты не хочешь приезжать на следующий год,– пусть даже «следующий год» на тот момент означал слишком мало в Германии,– то можешь не приезжать. Даже лучше, если не приедешь.

Она мгновенно поняла что он сделал. Она подтянула одну коленку вверх и опёрлась на неё лбом, подумала: «Я приеду»,– сказала она очень тихо.

– Ты?

– Да. Правда.

И он, тогда, совершенно забыл о всякой сдержанности. Он свернул в вихрь своего долгого одиночества, жутко сотрясаясь. Он плакал. Она взяла его за руки. Утки на плаву наблюдали. Море прохлаждалось под солнцем в дымке. Где-то в городе играл аккордеон. За разваливающимися мифическими статуями приговорённые дети орали друг на друга. Лето кончилось.

Вернувшись в Миттельверке, он попытался, и продолжал пытаться, попасть в лагерь Дора и отыскать Ильзе. Вайсман уже не имел значения. Охранники SS всякий раз оказывались вежливыми, понимающими, непропускающими.

Рабочая нагрузка вышла за пределы возможного. На сон у Пёклера оставалось менее двух часов в сутки. Военные новости доходили под гору лишь в виде слухов и растущего дефицита. Философия поставок была «треугольной»—три возможных источника для получения той же самой части, на случай когда один будет разрушен. В зависимости от того что переставало поступать откуда или с каким опозданием, ты знал какие заводы подверглись бомбёжке, какая железнодорожная магистраль перерезана. Ближе к концу, приходилось пробовать и налаживать производство многих компонентов на месте.

Когда у Пёклера оставалось время думать, он упёрся в растущую загадку молчания Вайсмана. Чтобы пробудить его или память о нём, Пёклер шёл на всё, чтобы поговорить с офицерами из подразделения безопасности майора Фёршнера, добиваясь новостей. Ни один из них не относился к Пёклеру иначе, чем к ходячей нервотрёпке. До них доходили слухи, что Вайсман уже не тут, а в Голландии, командует одной из ракетных батарей. Тирлич тоже пропал из виду вместе со многими ключевыми Schwarzkommando. Пёклер всё более уверялся, что на этот раз игра действительно кончена, что война их всех зацапала, предписала новые приоритеты жизни-и-смерти и лишила досуга для пытки мелкого инженеришки. Ему удалось немного расслабиться, вернуться в колею дня, ждать конца, даже надеяться, что тысячи в Доре скоро станут свободны, среди них Ильзе, какая-то приемлемая Ильзе...

Но весной он снова-таки увидел Вайсмана. Пробудившись ото сна про мягкий Цвёльфкиндер, который был также Нордхаузеном, городом, где эльфы производили игрушечные ракеты полётов на луну, он увидел над краем своей койки лицо Вайсмана наблюдавшего за ним. Он казался постаревшим лет на десять, и Пёклер насилу узнал его.

– Мало времени,– прошептал Вайсман.– Пойдём.

Они двинулись через белую бессонную суету тоннелей. Вайсман шагал медленно и твёрдо, оба они молчали. В одном из управленческих отсеков были с полдюжины других, а также люди из SS и SD: «У нас уже есть согласие ваших отделов»,– сказал Вайсман,– «освободить вас для работы над особым проектом. Это будет секретность наивозможно высшей категории. Вы будете жить отдельно, питаться отдельно, не говорить ни с кем за исключением присутствующих в этой комнате».– Они оглянулись вокруг увидеть кто же это. Ни одного знакомого. Обернулись обратно к Вайсману.

Ему нужны модификации для внесения в одну ракету, только одну. Её серийный номер был снят, и вписаны пять нулей. Пёклер мгновенно осознал, что для этого Вайсман и приберегал его: именно это и было его «особой судьбой». Он никак не мог понять этого: он должен разработать пластмассовый обтекатель, определённого размера, определённых изоляционных свойств, в силовой установке ракеты. Инженер силовой установки был самым занятым в этом проекте, перенаправляя линии пара и подачи горючего, перемещая части конструкции. Каким бы ни было новое изделие, его не видел никто. По слухам, его произвели где-то в другом месте и назвали Schwarzger"at, из соображений высокой секретности окружавшей проект. Даже вес был засекречен. Они уложились в срок менее двух недель, и « Vorrichtungf"urdieIsolierung» отправился по назначению. Пёклер вернулся к своему постоянному начальнику, и рутина вернулась в свою колею. Он никогда больше не видел Вайсмана.

В первую неделю апреля, когда с минуты на минуту ожидалось появление Американских войск, большинство инженеров укладывались, обменивались адресами с коллегами, пили прощальные тосты, шатаясь по пустеющим помещениям. В воздухе было ощущение выпускного дня. Насилу сдерживаешься не насвистывать «Gaudeamusigitur». Нежданно, жизнь в заточении кончалась.

Молодой охранник SS, последний из уезжавших, нашёл Пёклера в пыльном кафетерии, передал ему конверт и вышел, не сказав ни слова. Это обычное отпускное удостоверение, утратившее силу из-за неизбежной кончины Правительства—и проездные документы до Цвёльфкиндер. В пробелах для даты кто-то вписал, почти неразличимо «по окончании военного противостояния». На обороте той же рукой (Вайсмана?) приписка для Пёклера. Она освобождена. Встретит там. Он понял это было его платой за модернизацию сделанную им на 00000. Как долго Вайсман умышленно держал его в запасе, всё для того, чтобы иметь человека по пластмассам, на которого он мог положиться, когда придёт время?

В последний день Пёклер вышел из южного конца основного тоннеля. Грузовики были повсюду, все моторы на ходу, прощание в весеннем воздухе, высокие деревья в солнечном свете зеленели на горных склонах. Obersturmbannf"uhrer не оставался на своём посту, когда Пёклер зашёл в лагерь Дора. Он не искал Иьзе или не совсем. Может почувствовал что именно должен увидеть, наконец. Он не был готов. Он не знал. Имел данные, да, но не знал, чувствами, сердцем...

Вонь говна, смерти, пота, болезни, плесени, мочи, дыхания Доры, охватили его, когда пробирался, глядя на голые трупы, что теперь вытаскивали, раз Америка так близко, штабелевать перед крематориями, члены мужчин болтаются, пальцы ног поджаты, белые и круглые как жемчужины… каждое лицо так совершенно, так индивидуально, губы растянуты в ухмылке смерти, целый зал умолкших зрителей срезанных на заключительном слове, в котором самая соль шутки… а живые, набитые по десятеро на соломенный матрас, бессильно плачущие, кашляющие, лузеры... Все его пустоты, его лабиринты, были оборотной стороной этого. Пока он жил и чертил линии на бумаге, это невидимое царство длилось, во тьме снаружи… всё время... Пёклера вырвало. Он расплакался. Стены не растворились—ни одна тюремная стена никогда не делает этого, чтоб просто от слёз, ни от этого открытия, на каждых нарах, в каждой камере, всё лица, что он знает, в конце концов, и они дороги ему как и сам он, и не может, поэтому, допустить, чтобы они вернулись обратно в то безмолвие... Но что он может сделать вообще? Как вообще удержать их? Бессилие, зеркальное вращение горя, взвинчивают его ужасно, как и вырвавшееся из-под контроля сердцебиение, почти не оставляя ему шансов хорошенько разбушеваться или сойти...

Там где было всего темнее, и смердело хуже всего, Пёклер нашёл женщину лежавшую, случайную женщину. Он сидел полчаса, держа её костлявую руку. Она дышала. Прежде, чем уйти, он снял своё золотое обручальное кольцо и одел на тонкий палец женщины, сложил её руку в кулак, чтобы оно не соскальзывало. Если она выживет, кольца хватит на пару обедов или на одеяло, или ночёвку под крышей, или проезд домой...

* * * * * * *

По возвращении в Берлин, под грандиозной грозой, извергающейся на город, Маргрета привела Слотропа в покосившийся домик рядом со Шпрее, в Русском секторе. Сожжённый танк Королевский Тигр охраняет вход, его краска вспузырилась, гусеницы искалечены и сбиты с опорных катков, мёртвое чудище его 88-миллиметровой пушки свёрнуто вниз, уставилось на серую реку, шипящую под шипами спикул взбитых из неё бессчётными каплями.