Крушение мировой революции. Брестский мир
Шрифт:
Глава четвертая. Начало переговоров в Бресте
В революционную Россию Троцкий возвращался из Канады и не имел отношения ни к проезду революционеров через Германию, ни к немецким деньгам. К большевикам он примкнул незадолго до Октябрьского переворота, а потому всегда ощущал приоритет Ленина и в критические моменты революции соглашался быть его верным оруженосцем. Троцкому важна была революция. Ленину важна была власть. Уже в сентябре (скрываясь в Разливе) Ленин требовал немедленной организации переворота, хотя, по мнению Троцкого, переворот произвести было тогда невозможно, так как не был создан еще Военно-революционный комитет, главный инструмент восстания. Ленин предлагал готовить переворот силами партии. На это член ЦК В. П. Ногин заметил, что призывать к восстанию в сентябре значит повторить июльские дни [1] , потерпеть поражение и рисковать разгромом всей партии. ЦК посчитал предложение Ленина авантюрой и отверг его. Чтение политического доклада на Втором съезде Советов было поручено Троцкому (Ленин должен был подготовить лишь «тезисы» по вопросам о земле, войне и власти [2] ).
1
Подробнее об этом см. Троцкий. Уроки Октября, Об «Уроках Октября», с. 220-262; Коммунистическая оппозиция в СССР, т. 1, с. 125; Разгром левой оппозиции в СССР, с. 246, сн. 4.
2
МИСИ, кол. SIBL, папка 2293/40.
Ленин уже готов был увидеть в Троцком конкурента на руководство революцией. Однако в ночь большевистского переворота Троцкий сдал Ленину главный и самый трудный экзамен: организовав захват власти в городе Петроградским советом, он, видимо, спас не только большевиков, как партию, но и Ленина. Утром 24 октября «распространился слух о том, что правительство Керенского решило арестовать всех главарей большевиков и вообще принять против них самые решительные меры» [3] . На вечернем заседании Временного совета Российской республики (Предпарламента) 24 октября Керенский публично называл Ленина «государственным изменником» и открыто признал, что «Временное правительство твердо решило подавить большевизм и что все меры приняты против готовящегося
3
АИГН, 198/23, с. 2,
4
АИГН, 149/12, с. 5
5
АИГН, 198/23, с. 1-2.
Захватив власть, Троцкий уступил ее Ленину, прождавшему весь период подготовки переворота в Разливе и на конспиративных квартирах и неожиданно для всех появившемуся публично лишь на Втором съезде Советов, уже после захвата власти, в неузнаваемом виде — бритый, без бороды и усов [6] . Грим и парик настолько изменили Ленина, что узнать его было невозможно даже тем, кто был с Лениным хорошо знаком [7] . Революционер, в момент восстания прячущийся по конспиративным квартирам под гримами и париками [8] , мог бы не рассчитывать на такую милость со стороны Троцкого. Но тот уступил Ленину власть в обмен на вхождение в большевистскую организацию — так хотелось Троцкому стать частью этого побеждающего слова — большевизм.
6
Там же, с. 5.
7
Зиновьев тоже был неузнаваем, с длинной бородой и бритой наголо головой (АИГН, № 471/20. Письмо БИН — М. А. Алданову от 14 ноября 1952 г. 1 л.). Об этом же писал в своих воспоминаниях А. Иоффе: Изредка на заседаниях ЦК «появлялся прятавшийся Зиновьев, почти неузнаваемый со своими длинными усами, остроконечной бородкой, придававшими ему вид не то испанского гранда, не то бродячего итальянского певца» (Из воспоминаний Иоффе, с. 202).
8
«Ильич на заседаниях ЦК не появлялся, — вспоминает Иоффе. — Ходили слухи, что он страшно нервничает в своем уединенном изгнании [...] полагает, будто большинство ЦК против восстания и поэтому рвет и мечет». Строго конспиративно, под руководством Свердлова, в «Лесном» собрали, наконец, одно из заседаний, на которое должен был явиться и Ленин Тот «пришел злой, раздраженный, плохо настроенный, вероятно, все по той же причине».
Был он почти неузнаваем: «бритый и в парике. Парик, вероятно, сильно ему мешал, [...] он снял его и положил перед собой на стол». И только после речи Троцкого «за восстание с изложением тактики его подготовки» Ленин «совсем развеселился» (там же, с. 202-203).
Однажды признав лидерство Ленина, Троцкий оставался лоялен ему и большевистской партии. Ленин же, умевший влюбляться в нужных ему людей (даже и в тех, кого раньше мог величать «иудушкой») [9] , ценил Троцкого зa его преданность революции и готовность пожертвовать личной властью ради интересов дела. Про себя Ленин слишком хорошо знал, что добровольно никогда не уступил бы руководства правительством. Он просто терял интерес к делу, если руководящая роль не принадлежала ему. В этом заключалась необыкновенная сила его личности. Но в этом была и очевидная слабость Ленина как революционера. На переговорах в Брест-Литовске Ленин не был для немцев соперником: ради сохранения собственной власти он заключил бы с немцами сепаратный мир на любых условиях (что он и сделал в марте). Переговоры должны были вести те, кто ничем не был обязан германскому правительству. Более правильной — с точки зрения интересов революции — кандидатуры, чем бывший небольшевик Троцкий, трудно было сыскать: наркоминдел отправился на переговоры, зная, что лично его немцам шантажировать нечем [10] .
9
Этот текст Ленина впервые был напечатан в «Правде» в 1932 году и был черновиком письма, недописанного, не отправленного и не преданного гласности самим Лениным. Остается только проверить по архивам, написал ли Ленин такой текст в действительности.
10
Нет никаких указаний на то, что немцы прибегали к шантажу тех большевиков, которые были с ними связаны еще с дореволюционных времен. Но шантаж общего характера — прекращение поддержки ленинского правительства — имел место 2 (15) декабря 1917 года. В этот день германский посланник в Стокгольме доносил в МИД следующее о своей беседе с Воровским: «Я предупредил его, чтобы он не вздумал экспериментировать с внутренними немецкими делами, сказав ему, что никакая немецкая сторона не поддержит такого эксперимента перед лицом официального мнения. Я сказал, что оппоненты большевиков настаивают, чтобы немецкое правительство не заключало мира с ними, так как придется заново заключать мир с теми, кто придет им на смену. Противники большевиков предлагают немецкому правительству объявить, что большевики не полномочны вести переговоры. Немецкое правительство отвергло эти предложения, но оно не может подвергать себя риску вести переговоры практически в безнадежных обстоятельствах. Боровский признал, что отказ немцев от переговоров может привести к падению большевиков, и попросил, чтобы в Берлине учли тот факт, что большевики вынуждены вести переговоры в условиях демократического контроля, и обеспечить возможность немедленной публикации результатов, и что, кроме того, они должны оставить возможность для участия в переговорах союзников. Они не будут пытаться каким-либо образом повлиять на состав немецкой делегации» (т. е. не будут настаивать на включение в германскую делегацию представителей германских социалистических партий). [Земан. Германия и революция в России. Донесение К. Рицлера из Стокгольма от 2 (15) декабря 1917г.]
Совершенно очевидно, что в мире прежде всего были заинтересованы Германия и Австро-Венгрия, а не советское правительство. Если бы немцы считали, что могут и дальше вести войну на Восточном фронте, они бы уже в декабре 1917 года диктовали ультимативные условия, а не вели переговоры с советской стороной как с равной. Уверенность в том, что силы покидают страны Четверного союза и что единственным спасением является заключение сепаратного мира с Россией вселилась в министра иностранных дел Австро-Венгерской империи графа О. Чернина еще в апреле 1917 года. В записке, поданной императору Карлу и предназначавшейся для вручения германскому кайзеру, Чернин утверждал, что «сырье для изготовления военных материалов на исходе», «человеческий материал совершенно истощен», а населением, вследствие недоедания, овладело отчаяние. Возможность еще одной зимней кампании Чернин совершенно исключал, считая, что в этом случае империи наступит конец [11] .
11
Чернин. Брест-Литовск, с. 144.
Что же стояло за планами сепаратного мира с Россией? Прежде всего, переброска войск с Восточного фронта на Западный, прорыв Западного фронта, взятие Парижа и Кале, непосредственная угроза высадки германских войск на территории Англии. «Мы не можем получить мира, — писал Чернин в своем дневнике, — если германцы не придут в Париж». Но занять Париж немцы смогут лишь после ликвидации Восточного фронта. Значит, перемирие с Россией есть «чисто военное мероприятие», конечная цель которого — ликвидация Восточного фронта для переброски войск на Западный [12] .
12
Гофман. Война упущенных возможностей, с. 1Ы.
Разумеется, против таких перебросок категорически возражали социалисты Европы, поскольку перемирие на Востоке приводило к усилению германской армии на Западе. Публичные протесты советского правительства против подобных перебросок немецких войск, если и были искренни, ни к чему не приводили, поскольку контролировать немцев не представлялось возможным и на любое заявление советской стороны германская неизменно отвечала, что проводимые переброски планировались еще до начала переговоров. Именно так и было записано в договоре о перемирии: «Во время заключаемого перемирия никакие перевозки германских войск не имели бы места, кроме тех, которые были решены и начаты до этого времени» [13] .
13
Там же, с. 163, 193.
Начав переговоры о перемирии с советским правительством, германское военное командование в спешном порядке перебросило с Востока на Запад большую часть боеспособных войск. «Впервые за все время войны, — писал впоследствии командующий войсками Восточного фронта генерал М. Гофман, — Западный фронт имел численный перевес над противником». Сепаратный мир с Россией становился ключом к победе Четверного союза в мировой войне. Правда, мир предполагалось заключать с правительством, которое сами же немцы провезли через Германию и которое кроме них никто не признавал. Но это не смущало германских и австро-венгерских дипломатов. «Чем меньше времени Ленин останется у власти, — писал Чернин, — тем скорее надо вести переговоры, ибо никакое русское правительство, которое будет после него, не начнет войны вновь». В этом была своя логика.
Германские и австрийские дипломатические деятели хорошо понимали, с кем они собираются вести переговоры и какие цели ставят перед собою русские революционеры. «Несомненно, что этот русский большевизм представляет европейскую опасность»,— писал Чернин, считавший, что было бы правильнее «вовсе не разговаривать с этими людьми», а «идти на Петербург и восстановить порядок». Но сил для этого у Центральных держав не было [14] . Приходилось вести переговоры.
19 ноября (2 декабря) русская делегация, насчитывающая 28 человек, прибыла на немецкую линию фронта, а на следующий день — в Брест-Литовск, где помещалась ставка главнокомандующего германским Восточным фронтом [15] . Как место для ведения переговоров Брест-Литовск был выбран Германией. Очевидно, что ведение переговоров на оккупированной немцами территории устраивало прежде всего германское и австрийское правительства, поскольку перенесение переговоров в какую-нибудь нейтральную страну вылилось бы в межсоциалистическую конференцию. В этом случае,
конечно же, конференция обратилась бы к народам «через головы правительств» [16] и призвала бы к всеобщей стачке или гражданской войне. Тогда инициатива из рук германских и австро-венгерских дипломатов перешла бы к русским и европейским социалистам.14
Чернин. Брест-Литовск, с. 145-147.
15
Германия, док. № 41 от 2 декабря по н. ст. 1917 г. Тел. Лерснера в МИД Германии; там же, док. № 44 от 3 декабря по н. ст. 1917 г. Тел. Розенберга в МИД Германии.
16
Стокгольм, собственно, давно уже был выбран социалистами как место для переговоров между европейскими социалистами. Подготовка к (так и не состоявшейся) конференции началась уже летом 1917 года. Наиболее активным элементом в организации конференции был голландско-скандинавский комитет, возглавляемый шведским социалистом Брантингом и бельгийским — Камилем Гюисмансом. Уже в мае «голландско-скандинавский комитет составил и разослал различным социалистическим и рабочим организациям небольшую программу обсуждения условий демократического мира» (и получил от некоторых делегаций ответы). Конференция предполагала исходить из «признания справедливого мира» и подразумевала «право народов распоряжаться своей судьбой, автономию национальностей, отказ от захватов, от контрибуций» (АИГН, 61/5, с. 1, 20, 24).
Конференция не состоялась, так как страны Четверного союза, с одной стороны, и Россия, с другой, приступили к сепаратным переговорам. Тогда делегаты несостоявшейся стокгольмской конференции решили провести в Лондоне во второй половине января 1918 года конгресс социалистов Антанты (т. е. представителей тех стран и партий, которые отказались участвовать в сепаратных переговорах). Лондонский съезд состоялся, но без участия русских партий, представителям которых советское правительство вовремя не выдало заграничные паспорта. Так, эсеровские делегаты съезда — В. В. Сухомлин и Н. С. Русанов получили паспорта лишь 28 февраля. (Там же, ч. 2, с. 136.] За это время, с 6 по 12 февраля, успела состояться еще одна конференция — Бернская, где собрались «социалисты двух противоположных лагерей», но относились друг к другу слишком враждебно для того, чтобы хоть о чем-то договориться. Бельгийцы, например, за исключением Гюисманса, просто отказывались заседать в одном зале с немцами (там же, с. 147).
Мнение руководителей русской революции по вопросу о месте ведения переговоров в общем сводилось к тому, что переговоры выгоднее вести в нейтральной стране, например, в Швеции. Однако было очевидно, что этот путь не даст быстрых результатов, а скорее всего приведет к срыву переговоров [17] . В тому же в Бресте Ленин с Троцким были застрахованы от вмешательства в переговоры социалистов стран Антанты. В Стокгольме же им пришлось бы на виду у мирового общественного мнения настаивать на всеобщем демократическом мире (без аннексий и контрибуций) [18] , хотя бы уже потому, что социалисты Англии, Франции и Бельгии не могли согласиться на русско-германское сепаратное соглашение. В Бресте решал Ленин. В Стокгольме Ленин становился сторонним наблюдателем. И какой-нибудь Парвус или Радек-Ганецкий-Воровский, со связями в Скандинавии в международном социалистическом движении и в дипломатических сферах [19] могли оказаться важнее Ленина и всего русского ЦК.
17
Боровский в беседах с германскими дипломатами указал, что лозунг переговоров о всеобщем мире был выдвинут по соображениям внутриполитическим, подтверждая этим, что советское правительство стремится к сепаратному, а не всеобщему миру. Вот что доносил 8 декабря по н. ст. германский посланник в Стокгольме Рицлер в МИД Германии: «Я только что имел частную беседу с Воровским, который производит впечатление честного и разумного человека. Он думает, что его правительство вынуждено из опасений перед внутренними политическими врагами оставить открытой возможность участия союзников в переговорах и может оправдать сепаратный мир, лишь сославшись на отказ союзников участвовать в переговорах. Однако он сказал, что призывы на этот счет столь же бессмысленны, как призывы к народу начать революцию. Если эти призывы окажутся безуспешными, русские начнут прямые переговоры о сепаратном мире» (Земан. Германия и революция в России. Донесение Рицлера о беседе с Воровским в Стокгольме 25 ноября /8 декабря/).
18
Публично большевики всякий раз подчеркивали, что речь не идет о сепаратных переговорах с аннексиями и контрибуциями. Даже в начале декабря 1917 года, когда становилось все очевиднее, что Германия настаивает на недемократическом мире, Зиновьев утверждал, что большевики подписывают именно демократический мир: «Мы Вильгельма прижали к стене, и его генералы должны будут скоро дать ясный и определенный ответ: желают ли они захватов, насилия и грабежей, или принимают они наши условия». [Съезд железнодорожных рабочих. Доклад Зиновьева. — НЖ, 14 (27) декабря 1917, № 201 (195).] «Событиями последних дней в Брест-Литовске вырван боевой козырь у меньшевиков и правых эсеров, которые твердили, что большевики ведут Россию к гибели, заключая будто бы сепаратный мир. Теперь стало ясно, [...] что только советская власть проявила активную деятельность в вопросе внешней политики и только благодаря ей мы скоро получим настоящий демократический мир. [...] Советская делегация во время переговоров проявила сильную устойчивость и добилась от германских генералов признания наших основных пунктов соглашения.» [Съезд железнодорожных рабочих. Выступление Зиновьева. — НЖ, 16 (29) декабря 1917, № 203 (197).]
19
То, что речь шла о борьбе за власть в партии (или за влияние в международном социалистическом движении), косвенно подтверждает донесение Рицлера германскому канцлеру от 31 октября (12 ноября) 1917 года: «В настоящий момент я не думаю, что правительство в Петрограде, если допустить, что оно достаточно укрепит свою власть и продержится хотя бы несколько недель, использует Радека, Фюрстенберга [Ганецкого] и Воровского в качестве посредников. [...] Самый энергичный и талантливый из них — это поляк Собельсон, выступающий обычно под псевдонимом Карл Радек, хорошо известный немецким социал-демократам по его прошлой деятельности в Германии. Студентом он как будто крал книги и прочие вещи, и друзья наградили его кличкой Крадек. В русских газетах он до сих пор фигурирует под этим именем, и он взял его в качестве псевдонима. Он характеризуется как человек абсолютно аморальный, но очень умный и необычайно способный журналист. [...] В настоящий момент его работоспособность и знание германской политики — он знает даже ее потайные стороны — наверняка привлекут в Петрограде уважение к его идеям и предложениям» [Земан. Германия и революция в России, док. от 31 октября (12 ноября) 1917].
Настаивая на Стокгольме Парвус или Радек хотели превратить советско-германский диалог в разговор между германским правительством и социалистическими партиями Европы. По существу тем самым ставился вопрос о всеобщей европейской революции [20] , для которой заключение мира могло оказаться «самым революционным актом» [21] . Иными словами, если бы конференция увенчалась успехом, социалисты, несомненно, пришли бы к власти на нажитом капитале. Если бы конференция, подавшая надежды на всеобщий мир, окончилась бы провалом, это, как казалось европейским социалистам, могло бы привести ко всеобщей стачке и революции. Но и в том и в другом случае вспыхивала европейская революция, а революция в России отходила на второй план, что категорически не устраивало Ленина [22] .
20
Немецкий историк-социалист пишет: «Большевикам было ясно, что при данной ситуации общий мир мог быть только результатом европейской революции. У держав Антанты, силы которых непрерывно росли, не было никаких оснований отчаиваться в исходе войны, несмотря даже на то, что германское военное командование получало в распоряжение большие силы, освободившиеся на востоке. Всякий сепаратный мир с Германией обозначал огромное усиление германского империализма. В этом отношении большевики находились под властью событий. У них не осталось никакого иного средства, кроме широкой пропаганды [...], апеллирующей к пролетарским массам других стран [...]. Это должно было подогреть революционную энергию во всех странах» (AT, T-3742 П. Фрелих. К истории германской революции, т. 1, с. 219-220.)
21
Протоколы Первого съезда ПЛСР, с. 99.
22
Конкуренция за руководство революционным движением в Европе между группой Ленина и группой Парвуса не осталась не замеченной немцами. 2 (15) декабря Рицлер доносил в МИД, что за перенесение переговоров в Стокгольм стоит не только Боровский, но и Парвус, «который хочет сыграть свою роль». 13 (26) декабря в отчете агента германского правительства в МИД эта тема обсуждалась более подробно:
«Возобновившиеся попытки русских перенести переговоры из Брест-Литовска в какую-нибудь нейтральную страну объясняются главным образом влиянием Радека и его друзей, которые преследуют тут две цели. С одной стороны, они надеются, что если, например, будет выбран Стокгольм, то они смогут иметь большее влияние, потому что тогда те люди, которые на протяжении многих месяцев были представителями большевиков в Стокгольме, смогут играть более значительную роль в переговорах. С другой стороны, они, вероятно, надеются на затягивание переговоров, в Стокгольме влияние революционной социал-демократии, особенно немецкой группы, будет чувствоваться сильнее, чем в Петрограде, не говоря уже о Брест-Литовске. В этой связи стоит упомянуть, что интерес Радека в разжигании революции совсем иного сорта, чем у Ленина или Троцкого».
«Похоже, что Радек и Ко. плетут какую-то собственную международную революционную паутину», — доносил Рицлер 11 (24) декабря. В тот же день в поданном им секретном меморандуме Рицлер объяснил, что речь идет, по существу, о борьбе за власть в большевистской партии между Парвусом, с одной стороны, и Лениным и Троцким — с другой:
«Прибыв сюда в середине ноября, Парвус сначала был уверен в возможности и необходимости социалистической конференции. Датское предложение созвать такую конференцию, которое пока что не дало никаких результатов и о котором забыли, следует считать плодом его усилий. [...] Различные аспекты его деятельности не ясны нам до сих пор. Кроме желания созвать социалистическую конференцию, он также надеялся, что переговоры будут вестись здесь или в Копенгагене и он сможет использовать свое влияние, чтобы контролировать их с обеих сторон. Насколько сильно его влияние на русских социалистов — не ясно. Он сам поначалу страстно ждал сообщений на этот предмет, [...] он переоценивает свое влияние на других, точно так же как он переоценил доверие Воровского и Радека к нему. Он говорит, что эти двое ничего не предпринимают, не сообщив ему. Но я абсолютно точно выяснил, что он ошибается. Боровский относится к нему с величайшим подозрением и говорит, что верить Парвусу нельзя. Сейчас доктор Гельфанд [Парвус] работает над укреплением своей позиции в России с помощью «унтер-офицеров», вопреки Ленину и Троцкому и даже, при необходимости, против них».
Парвус, проживавший в то время в Копенгагене, прибыл в Стокгольм для ведения переговоров с русскими большевиками, прежде всего Радеком и Ганецким [Донесение Рицлера в МИД от 5(18) декабря]. Однако германское правительство, понимавшее, что Парвус будет интриговать против Ленина и сепаратного мира отозвало Парвуса из Стокгольма. Тот тянул с отъездом, как мог, под тем предлогом, что не может купить обратный билет. 11 (24) декабря Рицлер сообщил, что Парвус «уезжает только сегодня». К этому времени Парвус как политический деятель уже скомпрометировал себя в глазах социалистов открытыми связями с германским правительством, и те самые революционеры, которые в годы войны прибегали к услугам Парвуса и его деньгам, теперь отвернулись от него. Старые связи с Парвусом становились только помехой (Земан. Германия и революция в России, документы от соответствующих чисел).