Крушение

Перед глазами — сурово примолкшее, изглоданное и выжженное поле боя… Тяжко подняться. А приказ зовет, стучит в висках: уже 14.00, пора… Об этом возвестила ракета. Солдаты еще на некоторое время будто приросли к земле и — не оторвать. Страх мгновения, кто переборет его и рванется первым? Важен почин. Его часто задают неустрашимые в порыве своем коммунисты, младшие командиры, политруки. И теперь они же, будто сговорясь, делают рывок из окопов. Над головами высоко поднятые пистолеты — не для острастки, а для настроя духа и единой воли. И уж коль поднялись зачинщики, те, что пошли первыми наперекор всем смертям, за ними, не страшась, устремятся другие.

Упругим, гулким шагом движутся передние. Вымахнули последние и — вдогон — молчаливо и быстро.

Опустела траншея. Только с брустверов, взбитый ногами, все еще стекал вниз рыжий песок — как будто дымилось пламя.

Передняя цепь спустилась в лощину. Только и виднелись над рыже–пепельными загривками степи фигуры солдат да винтовки, изредка стрелявшие с рук. А сзади все наплывали и наплывали новые волны.

— Здорово идут. Двинула матушка–пехота! — воскликнул Ломов и, невольно поддавшись искушению идти самому, притопывал ногою.

Он оглянулся, презрительно скользнув взглядом на Шмелева, потом увидел в окопах, позади кургана, солдат второго эшелона, спросил у Аксенова, а чего они медлят.

— Резерв, — ответил Аксенов, — На всякий случай надо придержать.

— Никакого случая не может быть. Что вы перестраховываетесь? Поднять! — приказал Ломов. — Настал черед и для второго эшелона.

Его решено было подтянуть ближе к наступающим цепям. Конечно, сменять позиции придется на виду и, возможно, под обстрелом, но это не смутило Ломова.

Немцы молчали.

Это радовало и обнадеживало Ломова, решившего ошеломить немцев стремительной атакой, но нисколько не утешало Шмелева, который обеспокоенно, с болью в сердце думал: «Накроют. Им это парадное шествие не в диковинку».

Сам того не желая, напророчил Шмелев. Цепи наступающих, преодолев лощину, очутились уже на «ничейной» земле, когда воздух взвинченно задрожал от гула самолетов. Они появились над степью из–под солнца, клиньями проплыли над позициями, будто высматривая более нужную, подходящую жертву, потом развернулись. Генерал Ломов растерянно и опасливо взглянул на небо — самолеты шли в стороне от кургана. Потом, облегченно вздохнув, смотрел на поле боя: головные цепи двигались рассредоточенно, то ложась, то рывками перебегая от рубежа к рубежу. Этим самолеты не страшны. Лишь позже всех поднятый второй эшелон мог сейчас навлечь на себя воздушных пиратов и стать их жертвой.

Солдаты второго эшелона, как нарочно, шли скученно, почти торжественно, казалось — бросали вызов проплывшим над их головами самолетам, которые, различив их, развернулись и кинулись вниз. И когда послышался вой сбрасываемых бомб, потом там и тут грохнули тяжкие взрывы, бойцы второго эшелона не залегли, не побежали сломя голову, а, напротив, сжались плотнее и двигались безмолвно, с упрямым терпением, поверив в несокрушимость этого шествия. Осколки взорванных бомб с шорохом летели над головами, выкашивали ряды бойцов. Оставались только убитые и раненые, остальные шли безостановочно и обреченно. Шли и шли, не глядя на ревущие над головами самолеты; шли кучно, друг к другу, в затылок и плечо к плечу, некоторые, ухватясь за полы шинелей товарищей, не отпуская их, будто в этом стиснутом куске серого военного сукна находили для себя опору и твердость. Шли упорно, видя перед собой дымящееся поле сражения и остервенело дравшихся с неприятелем солдат первого эшелона…

А в этот миг Шмелев видел над вторым эшелоном ревущие немецкие самолеты и чувствовал, что, несмотря на упорство и мужество вводимых в бой людей, им не удастся без больших потерь достигнуть рубежа боя.

— Что они делают! Остановить! — закричал Шмелев и, видя, что никто его не слушает, сам хотел выпрыгнуть из траншеи, но вовремя подскочил Аксенов, схватил его за руку и удержал.

Вблизи от кургана с полевой сумкой через плечо уторопленно шагал, слегка согнувшись, будто защищая голову от осколков, капитан Костров. Узнав его в лицо, Шмелев громко окликнул и подозвал к себе.

— Куда вы прете как безмозглые! — исступленно крикнул Шмелев, не дав открыть рта подбежавшему капитану, чтобы доложить. — Немедленно положить людей. Перебьют, как слепых котят!

Костров забежал наперед и гаркнул во все горло:

— Слушайте! Комдив с нами. Требует залечь!

— Где он?

— Да вот… — указал рукой на Шмелева.

— Брешешь!

— Я тебе дам — брешу! По сопатке… — замахнулся кулаком Костров, подбегая к бойцу, внезапно присмиревшему с испугу.

Переглянулись бойцы, ропот колыхнул ряды: «Залечь…»

Это слово, обретая силу приказа, перебивает ранее отданный. Оно волнует, успокаивает не в меру горячих и завладевает умами, и солдаты, еще не давая отчета случившемуся, спешат занять укрытия — ячейки и пулеметные гнезда в покинутой траншее. Тут, давая остыть нервам, ложатся грудью стоймя на стенку траншеи, кладут винтовки на брустверы и растирают на лицах грязь.

— Заклинило… — вздыхает один.

— Чего? — спрашивает другой, зевая от враз расслабленных нервов.

— Заклинило, говорю! — сердито повторяет первый и грозится кому–то большим, тяжелым кулаком и площадной бранью: — Мы бы их умыли, едрёна мать!

— Они бы нас и на пушечный выстрел не подпустили к себе.

— Это почему же?

— А потому, — отвечает первый, подергивая носом со злости. — Какой дурак наступает при бомбежке? Это ж смертоубийство!

Замолкают и, чтобы не тратить время попусту, развязывают вещевые мешки, принимаются за еду. Но есть не хочется. Это всегда так: чем сильнее переживание, тем меньше хочется есть.

Рядом сидящий Костров слышит эти в иных случаях скрытые, но теперь оброненные вслух мысли, — и не может возражать.

Тяжелая, горькая правда.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Пикирующие самолеты, падая над залегшей цепью почти отвесно, все еще сыпали бомбы, тяжко ухали взрывы, и дым, перемешанный с долго не оседающей пылью, висел над степью.

Один самолет, выходя из пике, попал под обстрел непрестанно бьющей из балки зенитной установки. Немецкий пикировщик качнул крылом с белой крестовиной и потянул над степью, все усиливая свой протяжный, заунывный рев, пока наконец не раздался громадной силы взрыв.

— Хорош–шо! — сказад довольный Ломов. — Вот так бы их надо вгонять в землю! Представьте к награде… Я, конечно, поддержу.

Из клубов пыли, стелющейся низко, сам весь запыленный, вышел полковник Шмелед. Он шел качаясь и, еле поднявшись на курган, ввалился в траншею и присел на дно, стиснув кулаками виски. Пилотки на его голове не было, и пучок проседи, пролегший в черных волосах со лба, был особенно явственно виден и как бы подчеркивал пережитый им ужас.

— Полегло много, совсем еще молодые… Нам это не простят… Напрасные жертвы… — сказал он глухо, ни на кого не глядя.