Крушение
Шрифт:
Находясь в цепи наступающих, комиссар Гребенников и сам почувствовал, что вести дальше атаку равносильно преступлению. Убедившись в пагубности штурма, он уже на свой страх и риск собирался дать команду залечь, считая, что продолжать атаку в дневное время решительно нет никакого смысла, и то, что его мысль совпала с вновь поступившим приказом зарыться в землю, вызвало в нем вздох облегчения. Он и сам орудовал малой лопатой, окапываясь. Рыл для себя ячейку под обстрелом; то и дело над головой с протяжным и тонким посвистом летели пули. Часто они падали и в самой близости — это угадывалось по вздыбленным вихоркам песка, будто земля курилась. Одна пуля ударила с такой силой о каску, что в глазах комиссара потемнело. Он только встряхнул головой,
Потом Иван Мартынович выглянул из окопчика, желая убедиться, все ли зарылись. На поле боя — никакого движения, лишь вздымаются выбрасываемые лопатами комья глины и песок. Бойцы лихорадочно роют, спешат укрыться. А вон те лежат на открытом поле — мертвые… Их придется зарывать тем, кто остался в живых… А завтра — снова бой…
Недаром в ночь перед штурмом Гребенникова, а заодно и комиссаров других дивизий и бригад, вызывал к себе начальник политотдела армии. Он сказал кратко, но слова его рухнули, как неумолимый и беспощадный удар. «Надо, — сказал он, — захоронить товарищей…» Сказал, а сам опустил голову, будто потрясенный своими же до предела насыщенными скорбью словами. Постоял молча с опущенной головой и повторил мрачно: «Надо захоронить товарищей…»
Павшие лежат враскид на поле — не кричат о помощи и не стонут. Они теперь ко всему глухи и невнятны, как глубинное молчание. Им ничто не страшно — ни бушующий над полем огонь, ни сама смерть. Они мертвы.
«Надо захоронить…» — вырвалось, как боль души, у Гребенникова.
Дождавшись сумерек, комиссар пополз от окопа к окопу, ему уступали место, пододвигали котелки с пшенной кашей, доставленной в термосах, — он упрямо отказывался есть.
— Товарищи… Убрать надо… — указывал он глазами в сторону, где лежали убитые. — А документы сохранить…
— Понимаем, товарищ комиссар. Вынесем. Наши ребята…
Гребенников велит это передать всем по цепи. Отовсюду слышатся ответные, понятые сердцем слова.
На время затихшее поле оживает. Бойцы начинают двигаться, ползут, подбирают и волокут на шинелях убитых. Немцы замечают движение, и опять барабанно стучат пулеметы, взвизгивают круто падающие мины. Трудно нести. И опасно. Кто–то вскрикнул, ощутив обжигающую боль от пули или осколка. Другой, тот, что, ловхо взяв под мышку убитого, полз с ним., нежданно затих. Гребенников заметил этого бойца, и ему показалось, что он нарочито перестал двигаться, чтобы выждать, пока кончится обстрел. Не дождался. Пополз к нему.
С виска у бойца живой струйкой стекала кровь.
Оба кончились…
Темнело.
Продолжали выносить. Живые спасали мертвых. Тащили на себе, а мертвые, принимая на себя пули, спасали живых…
Немцы свирепели. Они не могли не видеть, что русские солдаты заняты нелегкой и печальной работой — выносят убитых. Но чужая сторона, готовая смешать все с землей, обычаям морали не внемлет. Обстрел не прекращается. Начали подсвечивать местность ракетами, и все, что могло, выплескивало свинец и сталь, стреляло часто, нещадно, внахлест, будто и впрямь немцев еще устрашали мертвые.
Обычно мертвые отвращают от себя живых. Душу человека, видящего труп, щемит мысль о собственной смерти, и потому мертвые пугают живых.
Но в этом тяжком сражении понималось все по–другому. Живые привыкли к крови, к смертям, и мертвые перестали пугать, они остались в родстве с теми, кто шел плечо в плечо по изрытому и обожженному полю. И не потому ли бойцы строго и заботливо берегли павших товарищей, не оставляли их на глумление врагу, сносили в тихое, защищенное от огня место и там хоронили.
Сейчас таким местом для погребения был избран курган за полковыми тылами.
Гребенников осмотрелся, кто бы помог ему нести этих двоих. Незанятых бойцов поблизости не увидел: каждый тащил свою ношу. Он решил управиться сам. Но как
нести? Один был плечистый и грузный, другой, только что убитый, тоже казался тяжелым. Комиссар решил переносить по одному; завернул в шинель грузного, взвалил на спину, тащил, пока не устал, потом, чтобы не потерять в темноте, вернулся за другим.Пи–и–ить… — вдруг услышал он шипение, выдавленное из горла человека, которого считал мертвым, и отпрянул на миг — так удивительна была эта радостная напуганность! Иван Мартынович пошарил сбоку, отстегнул от своего ремня флягу, взболтал: гремит во фляге песок, нет воды. Огорчился, заметив на алюминиевой боковине рваную дырку. «Тьфу… Какая досада. Вытекла», — пожалел он и взвалил на плечо раненого, уторопленно зашагал.
Стучали дальние чужие пулеметы, мигали трассирующие пули, и темнота казалась прошитой стремительными звездами. Гребенников шел, не пригибаясь. Хотел услышать стон, хотя бы вздох, но боец опять затих, руки его, ставшие необычайно длинными, свисли и болтались в ногах комиссара, мешая шагать. Гимнастерка у Гребенникова взмокла и прилипала к телу. Задыхаясь, он шумно и протяжно вбирал в себя воздух, а его не хватало.
До кургана — рукой подать, а как тяжело и долго идти. И комиссара торопил собственный же голос: «Пить. Жив». И едва положил раненого на землю, чтобы передохнуть, — встревожился: где найти воды? Кричал, звал кого–либо из темноты: голос тонул в ночи, как в пропасти. Обрадованно встрепенулся: да есть же, наверное, вода у самого раненого. Ощупал всего. Нет, фляги не нашел. Что–то заставило комиссара прикоснуться пальцами к губам бойца — ужаснулся: холодные. А может, захолодели в ночи — ведь уже студено — и от потери крови. Хотел разжать зубы, не поддаются — как сплавленные! «Да жив ли ты?» — страшно ударило в голову, и комиссар у запястья сжал его ледяную руку — ждал, бьется ли пульс. Время казалось бесконечным, но не дождался ответных ударов крови.
Горло сдавила сухая спазма. «Мертв, — подумал Иван Мартынович — И почему мне показалось, что ранен, просит воды… Это же я сам просил пить. Сам!» Медленно взвалил труп на плечи, медленно подошел к кургану.
— Товарищ комиссар, копать пора, — раздался голос из–за спины. — К утру нужно управиться, иначе… — Подошедший не досказал, но его предостережение, что будет иначе, вырвало комиссара из состояния задумчивости. Подымая голову, Иван Мартынович оглянулся: возле него стоял старшина, лицо его было покрыто частой вязью морщинок, в правой руке он держал лопату, а в левой, под мышкой, — отливающую надраенной медью трубу. Старшина был в духовом оркестре. Во время походов, иногда перед самым сражением оркестр играл бравурные марши, а после боя занимался погребением.
Где прикажете рыть? — переспросил старшина.
Иван Мартынович, не ответив, кивнул на курган.
Испокон веку курганы становились местами воинских погребений и нетленной славы. Курганы — сколько их раскинуто в здешних степях! — седеют молчаливо и гордо, их покой караулят степные орлы…
Команда — восемнадцать музыкантов — копает лопата в лопату, напряженно и без роздыха. Площадка, где стояли орудия на прямой наводке, теперь должна быть могилой.
Как, товарищ комиссар, нормально? — спросил старшина, вытирая мокрое лицо.
Гребенников вскинул на него взгляд, полный недоумения:
— Откуда мне знать?
— Нет, я не о том… Поместятся ли все? — проговорил старшина и добавил скрипучим голом: — Надо бы, кажется, поглубже взять. — И опять принялся рыть, теперь уже не вширь, а в глубину, выкидывая через голову донную землю.
А Гребенников глядел на могилу, и тяжелые мысли сдавливали ему голову.
На фронте по–разному хоронят людей.
Солдаты в бой идут вместе и в могилу ложатся сообща. К смерти на войне привыкают, как к чему–то естественному, не обескураживающему никого явлению; слез не льют, даже близкие побратимы глотают закипевшую слезу, и поминок не устраивают, потому что знают, что такая же участь может постигнуть -и других…