Крылатый воин
Шрифт:
Курсантов по очереди забирали с уроков для полетов на «УТ-2», сперва с инструктором, а потом самостоятельно. Топлива не хватало, поэтому отрабатывали взлет, восьмерку над аэродромом и посадку, чтобы навыки не потеряли.
Мне сразу разрешили слетать на «СБ», а потом и на «И-16». В первый полет на бомбардировщике отправился с командиром отряда старшим лейтенантом Осиповым, который слышал о моих выкрутасах на «УТ-2» над аэродромом, а видеть не случилось. Машина была непривычно тяжелая, но скорость набирала быстро. Шасси убиралось механически. Для своего размера достаточно маневренная. Отрядный дал добро, и я по-быстрому нарезал несколько фигур, закончив «штопором», в который «СБ» сваливался легко и так же просто выходил из него. После чего, выпустив шасси, сразу сел. На колесах были тормоза. Испробовал их, когда скорость
— С маневрированием на земле надо поработать, а в остальном готовый летчик, — с важным видом сделал вывод старший лейтенант Осипов.
Интересно, как бы скривилась его физиономия, если бы узнал, что у меня часов налета больше, чем у всей эскадрильи?
На истребителе летал один. Там места для инструктора нет. «Ишачок» оправдывал свое прозвище. Очень нервная машина. Малейшее движение рукоятью управления — мгновенная реакция. Меня предупредили об этом, но приноровился не сразу. К тому же, шасси убиралось вручную с помощью лебедки, установленной справа. Одновременно крутить и управлять оказалось очень сложно. Зато потом порадовался маневренности самолета. Скорость и вооружение были слабенькими, так что время «И-16» ушло. Его заменяли на «Як-1», более скоростной и вооруженный пушкой и двумя пулеметами. Поэтому я предпочитал летать на менее норовистом и более тяжелом «СБ», привыкал к нему. Знал, что самолеты будут становиться все больше, а мне в этой эпохе придется провести какое-то время, пока не найду способ покинуть ее. Что-то мне неуютно в нынешнем варианте социализма, даже хуже, чем в развитом, на который выпала большая часть моей первой эпохи.
Отряды по очереди вместо уроков отправляли на стройку. Возводили административные, служебные здания, ангары. Многие ребята были из деревень, умели делать всё: и каменщики, и плотники, и столяры, и штукатуры… Я способен был только красить и принеси-подай-пошел к черту! Чаще подвозил кирпичи на одноколесной деревянной тележке. Это мне обратка за сытую и ленивую жизнь в предыдущей эпохе.
Перед ужином была политинформация с обязательным повторением полуденной сводки Советского информационного бюро, которую мы в добровольно-принудительном порядке слушали по радио. Мне эта информация до лампочки, потому что знал конечный результат, но вынужден был делать вид, что очень интересно. Проводил мероприятие парторг эскадрильи лейтенант Худяков, двадцатитрехлетний бодрячок с розовыми щечками и сочными губами. Пилот из него получился поганый, поэтому летал по мозгам в тылу. Мне приходилось делать усилие над собой, когда он начинал накачивать нас пропагандой. Так и хотелось сказать, что надо личным примером агитировать.
Второй проблемой такого же плана мог стать комсорг Буканин, ушлый крестьянский парень невысокого роста, плохой летчик, однако сумевший набиться в друзья сразу всем, включая командира эскадрильи. Только я держал дистанцию, ни с кем не сходился, объясняя свою холодность нацеленностью на учебу, войну, желание как можно быстрее попасть на фронт и отомстить за погибшую мать.
— Студент (мое погоняло здесь), ты почему не встал на учет и не пришел на комсомольское собрание? — в конце первой недели обучения прицепился комсорг.
— Если ты не знаешь, меня сильно контузило, и я не помню, вступал в комсомол или нет. Мне кажется, что да. А вдруг нет?! Представляешь, что со мной и тобой сделают, если выяснится, что я обманул всех? Так что давай подождем. Может, встречу кого из знакомых и выясню, как на самом деле, — придумал я объяснение.
Не трудно догадаться, что моя судьба его не интересовала, а вот вылететь при его-то пилотских навыках из комсоргов и даже из авиашколы ему явно не хотелось.
— Ну, да, не будем спешить, — согласился он. — Хотя можешь еще раз вступить. Такое будет объяснимо.
— Зачем? — задал я вопрос. — На фронте проявлю себя и сразу в партию вступлю. Говорят, там быстро принимают, без волокиты, как в тылу.
Тут он, видимо, почуял во мне собрата-проходимца и согласился:
— Ну, да, так будет лучше.
По воскресеньям был выходной. Днем отсыпались, занимались своими делами, а вечером отправлялись в поселок Красный Кут. Шли большой толпой, потому что с местными пацанами отношения не сложились. Все девки были заранее влюблены
в отважных летчиков, нежданно-негаданно появившихся в их краях. Профессия романтическая, зарплата и статус высокие — что еще надо провинциальной простушке?! По пути заглядывали в магазины, покупали водку. Кроме нее и коньяка, в продуктовых почти ничего не было. После введения здесь карточек народ выгреб всё, что можно купить. Немец, приобретший у меня костюм, оказался прав. Кстати, всех их выселили в сентябре. Сутки на сборы — и в товарных вагонах в Сибирь или Казахстан.Приняв на грудь, курсанты отправлялись на танцы в местный клуб. Там наяривал на гармошке хромой мужичок лет тридцати пяти, которому постоянно наливали, чтобы не делал продолжительные паузы. Мероприятие продолжалось до тех пор, пока инструмент не падал на пол, а вслед за ним исполнитель. Отплясывали «цыганочку», гопак, изредка и неумело кружились в вальсе. Меня Вероник научила вальсировать более-менее, но танцевать с простушками с ярко накрашенными губами не хотелось. Платоника меня не интересовала, а на все остальное не было условий. К тому же, я нашел решение этого вопроса прямо на территории школы.
В столовой у нас работали поварами, посудомойками, раздатчицами вольнонаемные женщины. По меркам войны место хорошее, с голоду не умрешь и семью подкормишь. Им на помощь присылали наряд курсантов. Как-то пришла и моя очередь. Сперва разгружал машину, которая привезла продукты, потом чистил картошку на суп. Помогала мне Анюта — женщина двадцати восьми лет, не красавица и не уродка, с бесиками в карих влажных глазах, мать двоих детей, муж, бывший механизатор, воюет танкистом. Это она мне выложила за чисткой картошки, сидя напротив и наклоняясь за следующей к большой миске, эмалированной, темно-зеленой снаружи и голубовато-белой внутри, стоявшей у наших ног. Коричневое в желтую полоску платье с овальным вырезом обвисало и показывало верхушки белых пухлых сисек с бледно-голубенькими прожилками. Я сразу завелся с голодухи. Она почувствовала это и то, что я почувствовал, что она почувствовала…
Добив миску, Анюта предложила:
— Пойдем в погреб еще наберем, а то мне одной страшно.
Погреб был большой, каменный. Построен во времена НЭПа сельскохозяйственным кооперативом, который извели под корень в начале тридцатых годов, как не соответствующий социализму. Внутри пованивало гниющими овощами, засыпанными в каменные отсеки. Свет попадал только через открытую настежь входную дверь. Мы подошли к широкому отсеку, в котором была картошка. Осталось ее мало, на самом дне. Скоро привезут еще.
Анюта поставила там миску, наклонилась и неторопливо начала наполнять ее картошкой. Платье обтянуло выпуклую задницу. Недолго думая, я подошел сзади, задрал подол и стянул вниз серо-желтые рейтузы длиной до середины бедер, из плотной ткани и с резинками на штанинах, открыв белые упругие ягодицы и темную мохнатку внизу между ними, и сделал паузу: продолжаем или нет? Женщина молча расставила руки шире, чтобы упор был лучше. Я правильно понял и въехал без подготовки. Влагалище рожавшей женщины было мягким, расслабленным и сочным. Анюта тихо постанывала, причем бессистемно, никак не мог понять, что ей нравится больше. Кончила немного раньше меня, запульсировав влагалищем, расслабившимся еще больше, и застонав глухо, протяжно и как-то надсадно, будто поднимала через силу что-то тяжеленное. Пролетарский секс, грубый, короткий и яркий, как метеор — возврат к истокам. Я удовлетворенно пошлепал ладонью по правой теплой ягодице, тоже расслабившейся.
— Иди на кухню, я догоню, — сказала Анюта, разгибаясь.
Удовлетворенной женщине в подвале не страшно.
После этого мы во время обеда по будням забивали стрелку там же, а по выходным, а иногда и будни после вечерней проверки, я в темное время приходил в ее небольшой дом из камня, бревен и самана, разделенный на две части: кухню с длинной угольной печкой, столом-тумбой с полками внутри для хранения посуды и узкими деревянными нарами, на которых спали два мальчика, трех и шести лет, и горницы с буфетом, шкафом для одежды с большим прямоугольным зеркалом на левой створке, овальным столом, четырьмя деревянными стульями и двуспальной металлической кроватью с пружинящей сеткой, над которой к стене прикреплен тонкий коврик с двумя оленями, самцом и самкой, в лесу. Сетка звонко отбивала ритм о раму, и порой мне казалось, что мы подстраиваемся под него, а не наоборот.