Кто ищет, тот всегда найдёт

Привычно открываю дверь в родной пенальчик и остолбеневаю. Даже попятился и вышел обратно в коридор, подумав, что по нечаянности влез к соседям. Но нет, дверь наша, значит… О, боже! Во что превратилась наша обжитая удобная конура, где всё испокон веков лежало на раз и навсегда отведённых местах? Всё выбелено и выкрашено, ни к чему не дотронуться! Занавесочки на окне, занавесочки на стенке, а под ними, надо полагать, наше тряпьё… Скатерть, клеёнка… Невеста-то обжилась, на большее метит. Как здесь жить-то? Захотелось развернуться и уйти. Но куда, ночью? Пусть не мечтает: ни за что не женюсь! Притащишься вот так домой, утомлённый как чёрт после шабаша, а не завалишься сразу, не задерёшь усталые копыта на спинку ложа. Сначала, командует, разденься, умойся-вымойся как следует — а известно давно, что шкуру часто драть вредно: защитный жировой слой сдирается, особенно у меня — причешись и побрейся, как будто мы в гостях, переоденься во всё чистое и неудобное и подожди, пока ёдово согреется — не могла догадаться, согреть заранее и телогрейкой замотать. Терпеть невозможно, в дрых тянет, зевота башку надвое разрывает, челюсть за челюсть заходит, а жди, слушай занимательные сплетни, век бы их не слышал, ну, когда, наконец, перейдём к главному… Лучше бы оно поначалу, а всё остальное потом. Нет, не женюсь, и не уговаривай! Однако, надо как-то устраиваться в собственной квартире. Как ни крути, а не отвертишься — надо греть воду и мыться. Не могла воды согреть… ах, да, я же не женюсь! В общем, вечер был напрочь испорчен. Помылся, освежился, вроде слегка ожил. Попил чайку со сгущёнкой — невеста оставила, не сожрала, я бы не удержался: любовь любовью, а сгущёночка врозь! — захрумкал белыми сухариками, и вообще жить стало легче. Можно, пожалуй, и о женитьбе подумать, иначе Шпац не даст коттеджа, но это после, когда высплюсь и сделаю Угол. Уже засыпал, когда молнией сверкнуло в башке: деньги! Знает наш брат ихнюю сестру: одна такая втёрлась в ночное доверие и умыкнула все трудовые сбережения, добытые тяжким потом. Рывком открываю верхний ящик сейфа — так и знал: нет! Еле заметил в дальнем уголке пачку ассигнаций, ну, не пачку, конечно, пачечку, скорее даже — пачечулечку, но зато каких — своих, кровных! Отлегло. А то вишь, повадились, нашли дармовой источник безмерного обогащения. Нет, не женюсь! Следить придётся по ночам, а это когда? Себе дороже. Мне ещё ботинки надо купить, неплохо бы и байковый лыжный костюм, стеллажи, кресло… Или жениться? Деньги-то не взяла.

По утрянке сперва к Шпацу. Отдал наряды и акты, а он, как ни странно, за ночь не передумал, да и зачем, когда я сам напрашиваюсь на его заботы. Потом к благодетельнице Анфисе Ивановне, отдал заявки, договорились на пару отоварить их, и, наконец, заскочил к серому кардиналу, отдал полевые журналы, жду, когда похвалит за усердие и поинтересуется, хотя бы для блезира, что нам надо для успешного выполнения почётного задания. Дождался:

— Когда кончишь?

Хотел взорваться, нахамить от души, но вовремя вспомнил, что обязан беречь внутреннюю не восстанавливающуюся энергетику для главного.

— Кончу, — отвечаю спокойно, еле сдерживаясь, — когда кончу, — и всё же не удерживаюсь: — А что, — спрашиваю, тихо ярясь, — вы, дорогие начальнички, сделали, чтобы мы быстро кончили? Сколько дали мне техников-операторов, не говоря об инженерах? — Боря кривится в ухмылке, не приемля моей наглости. — Кто занимается на участке обработкой полевых материалов, чтобы вовремя скорректировать детализационные наблюдения? — Боря ещё больше скривился, утянув левую часть губ под ухо, пилюля-то предназначена непосредственно ему. — Почему начальник отряда вместо того, чтобы заниматься организацией производства, вынужден выполнять функции завхоза-снабженца? — Борю совсем перекосило, но молчит, знает, чьё мясо кошка съела. — Где, — спрашиваю строго, — мыслитель? — как будто и тому хочу всё повторить. Борис Григорьевич нехотя бурчит, пряча виноватые глаза за стёклами очков:

— В Управлении, на совещании по картированию. Будет послезавтра. Дождёшься?

— Некогда, — грубо отрезаю, чтобы он не сомневался, что я кому хошь чего хошь скажу, невзирая на лица. — Вы, — добавляю саркастически, — и сами, надеюсь, передадите ему мои критические замечания, — с тем и вышел, гордо подняв непокорную голову, чтобы заняться руководством операторов-выучеников и снабженческими функциями завхоза.

К домику приехали по глубокой темноте. Слава богу, Горюн был здесь. Я ему, когда уходил, оставил на тропе, на колу, большую записку из нескольких слов, чтобы постарался оказаться вечером на перевал-базе, и профессор, как всегда, не подвёл. Разгрузились, шофёр умотал, не захотев ночевать на природе, а мы знатно расположились в избушке с открытой дверью под охраной Васьки. Я, естественно, сразу похвастался преображением пенала и объяснил, с чем, вернее, с кем оно связано. Профессор заворочался на твёрдой лежанке, представив, наверное, как бы понежился на мягкой постельке с чистым бельём, ублажая старые косточки, покхекал довольно в бороду, говорит:

— Я не ошибся в синей, — ещё покхекал и вдруг сделал неожиданный пас в сторону: — Надо мне, — говорит, — перебираться обратно на конюшню. — Я немедля обещаю: — И я следом. — Он весело смеётся.

— Места хватит, — и осторожно, деликатно, интересуется: — Как у вас с синей? Отношения не изменились к лучшему? Порадуйте старика. — Удивляюсь — чего им меняться-то? Я и так хорошо к ней отношусь, даже ключ дал.

— Нормально отношусь, — отвечаю, смущаясь и понимая, на что он густо намекает. — Хорошая деваха. Учится. Хозяйственная. Малявка ещё, чтобы к ней как-то по-другому относиться.

— Понятно, — разочаровывается профессор, вздыхая, — жаль! Вам бы такая жена не помешала.

— Почему вы так думаете? — возмущаюсь тем, что без меня меня женили. — Найду и получше, если приспичит.

— Не найдёте, — убеждённо возражает профессор социологии, — вас найдут, и боюсь, что не для вашей пользы.

— Чем же я так плох, что не сумею самостоятельно выбрать достойную жену?

— Тем, — отвечает, — что нет в вас настоящей мужской силы, извините за грубое выражение — кобелиной нахрапистости, и женщины инстинктивно чувствуют слабину. — Я недовольно «хо-хо-кнул», не согласный ни с его, ни с женской оценкой моих мужских способностей. Как ни говори, а пятерых — я отверг, и столько же бросило меня — о какой же слабости тут толковать? — Вы боитесь женщин, — гнёт своё профессор как на лекции, только успевай конспектировать, — боитесь завоевать её, боитесь малейшего сопротивления, а женщины не терпят равенства. Им нравится подчиняться разумной и сознательной силе, и когда её не чувствуют, сами захватывают власть, со злости превращая мужика в тряпку, о которую вытирают ноги все, кому не лень, в доме. Не верьте, когда говорят, что пара живёт дружно, на равных решая все проблемы. Просто женщина научилась подчиняться, а мужчина — настаивать на своём. Вы же смотрите на женщину глазами товарища, видя в ней обычного человека, а не женское начало. Вам нужна по складу вашего характера, извините, женщина, всё понимающая, прощающая ваши слабости, мягкая и добрая как мать, и лучшей жены, чем синяя, в обозримом пространстве для вас нет.

Не очень-то приятно слышать о себе, пусть даже и в темноте, такие откровенные нелицеприятные оценки, впору потребовать сатисфакции, но пистолеты всё ещё в Париже, да и профессор, чувствую, как всегда во многом прав, хотя и утрирует ситуацию намеренно. Почти смирившись с оковами Гименея, тут же представил, как мы с Марьей, т. е., с Машенькой, заваливаемся после свадьбы на нашу кровать в пенале. Маша такая большая, плотная, с такими пышными формами, что мне и места рядом не достаётся, того и гляди придавит, и хана брачной ночи. А вдруг не сумею, вдруг не получится… Мне бы кого-нибудь потоньше, поменьше, вроде Маринки.

— А как же, — сопротивляюсь из последних сил, — любовь?

Профессор хмыкает в темноте.

— А вы знаете, что это такое?

Лихорадочно припоминаю высказывания на сей счёт классиков-сердцеведов, у каждого из которых своё длинное и неясное мнение, сводящееся к тому, что словами не перескажешь, и нет краткого и общего математического определения. Не вспомнив подходящего, даю своё, понятное каждому охламону:

— Ну, это когда к какой-нибудь сильно тянет. — Он опять за своё, какой настырный!

— Неужели вас к синей ни капельки не тянет? — Чуть призадумавшись, не вру:

— Тянет, но боязно. — Радомир Викентьевич даже сел, услышав такое неожиданное и для него, и для меня, признание.

— Если бы вы знали, — говорит, — какой бальзам пролили на зачерствевшую старую душу. Теперь я спокоен за вас. — Чувствую, и у меня потеплело на душе, тоже бальзамчика досталось. А он, сидя, давит дальше, продавливая размягчённую душу.

— Полюбить, чтобы завоевать, завладеть — одно дело, — и откуда в профессоре-гуманитарии столько воинственности? — а любить издали, любоваться как на неприступную богиню — совсем другое: это как болезнь, как зубная боль в сердце, и нужно срочно предпринять для выздоровления одно из двух: или пощупать как следует богиню, чтобы убедиться, что стоит любви, извините за очередную грубую прямоту, или вырвать с корнем. Ближе к жизни, дорогой мой друг! — Старый Вертер опять улёгся, поёрзал, выискивая местечко помягче для нудящих костей, и спросил, привязавшись как репей:

— Перебираться мне?

Я засмеялся, приняв очередное окончательное решение по трудному вопросу, и посоветовал:

— Пока не стоит, до конца полевого сезона и речи быть не может, а там посмотрим, — думаю про себя: примем ещё одно окончательное решение, и выдаю секрет: — Шпацерман обещал квартиру, если женюсь. — Теперь смеёмся оба, весело и от души, придя к единому мнению.

Потом я начинаю донимать его:

— Вы, — интересуюсь в надежде на положительный ответ, — не передумали ещё относительно леспромхоза? — Профессиональный лесоповальщик повернулся набок, лицом ко мне.

— Ноги не передумали, — отвечает. — Я вам тоже открою секрет. — Страсть как люблю чужие секреты! — Хочу подкопить деньжат, чтобы, когда получу паспорт, съездить на родину. — Лучше бы я не знал этого секрета!

— Насовсем? — спрашиваю с замиранием сердца. Он долго молчит, видно, сам не знает определённого ответа.

— Не знаю…

— Не хотелось бы терять с вами связи, — с трудом выталкиваю из себя через сдавивший горло горький спазм.

А он в ответ:

— Знаете, я хотел предложить то же, но не решился.