Кто услышит коноплянку?

– Как не быть? Сейчас принесу из погреба. Только... Ты, случаем, не заболел? С дороги - и не пьешь. И бледный какой-то.

Долю секунды в Кирееве шла борьба: рассказать или нет. Но затем решил, что незачем понапрасну беспокоить добрых старушек.

– Жизнь, сами знаете, какая. Работать много приходится, видно, устал. Да и язва у меня старая. Иной раз беспокоит.

Тетки спрашивали о жене, о том, когда Киреев станет, наконец, отцом. Михаил Прокофьевич отшучивался:

– Я еще молодой, успею.

– Иван тоже так говорил... Тебе же уже сорок небось, да? За племянника вступился Иван:

– Да что вы к человеку пристали, балаболки? Ты мне лучше скажи, Миша, как нам жить дале?

– Как жили, так и будем жить.

Киреев наслаждался запахом, идущим от стен, пола, слушал сверчка, который, как и двадцать лет назад, о чем-то пел за печкой. О политике говорить не хотелось, но и обижать Ивана тоже. А Иван рассказывал:

– Все перевернулось, понимаешь? В школе вроде одному учили, а сейчас все по-другому. Кто трудится - тот дурак, а ворье процветает. Почему?

– Не знаю.

– Правда не знаешь? Ты же в Москве живешь, журналист... Впрочем, головой это не понять. Посуди сам. У нас же чернозем, тамбовский. Лучший в мире! До одиннадцати метров глубины доходит.

– Да, грязь непролазная. Я с детства помню: маленький дождь прошел - и не выбраться.

– Точно. А знаешь, Прокофьич, сколько мы зерна собираем? По восемь центнеров с гектара. По восемь! И то половину того, что собираем, разворовывают. Или в поле оставляем.

– А колхоз у вас остался?

– Не поймешь, какое-то товарищество у нас. В остальном все по-старому. Куда там - в сто разов хуже. Председатель - царь-бог. Денег не платят.

– Совсем?

– Совсем. Полтора года. Ребята, которые в поле работают, то сенца себе могут привезти, то зерна. А я? В шесть утра уезжаю - и на нефтебазу в Никифоровку. Сто верст туда, сто - обратно. Приезжаю вечером. Без выходных. Ни тетке помочь с огородом, ни для хозяйства чего сделать. Вот ты говоришь

– завтра мать в больницу везти. А я не могу.

– И отпроситься нельзя? Все равно задаром работаешь.

– Отпроситься? А у нас один бензовоз на все товарищество это гребаное. Сев идет. Потом покос. Потом уборка. И так цельный год.

– Что же вы не боретесь? За права свои?

– Это негры американские борются, а мы хуже их. С кем бороться? Председатель себе хоромы построил, кучкой прихлебателей окружился, а в район бесполезно жаловаться: он и начальника милиции кормит, и прокурора. Они сюда на охоту приезжают, мясо регулярно в Старое им на квартиры возим. С другой стороны, у кого похороны или свадьба, или сына в армию - идут к председателю, он выписывает мяса, денег дает.

– Да... Но ведь вы, по уставу вашему, его переизбирать должны. Взялись бы миром...

– Миша, где у нас в деревне мужики?
– присоединилась к разговору тетка Лена.

– Не встревай, тетка, - недовольно поморщился Иван.

– И встряну. Правду гуторю. Где они, мужики? Кто в деревне остался? Проходимцы да пьяницы. Или такие непутевые, как Ванька наш. Таких у нас в Поповке много. Они тихие, слова супротив начальства не скажут. Зато вот за столом - они герои.

– Да не считаю я себя героем.

– И правильно. Вон у нас в соседней Степинке старообрядцы живут. У них тоже начал председатель озорничать да людей обижать - пришли к нему на квартиру вечером человек пятнадцать...

– Да брешешь, тетка. Пятеро их было. Я их всех знаю.

– А хоть и пять. И сказали своему председателю: баловать с народом будешь - вмиг порешим. И ни одна милиция тебе не поможет. А нас всех все равно не посодют.

– Это точно, - кивнул головой Иван.
– В Степинке серьезные мужики. У нас другой народ... А вот поди, рассуди: тихий народ, тихий, а друг другу пакости делаем. Ты заметил, я машину внутри двора ставлю?

– Что так?

– Воруют. Сняли у меня передние зеркала, представляешь? Да разве когда такое было?

– Грустные вещи ты, Иван, рассказываешь.

– Знамо, грустные. Комбайны теперь в мастерских не оставляют - к дому подгоняют. Иначе все разберут, до колесика.

– Вот так, Мишенька, и живем, - подвела итог тетка Елена. Но как ни сочувствовал своим родичам Киреев, на душе все равно было хорошо. Будто и не было огромной и суетливой Москвы и будто он вновь - молодой паренек, у которого вся жизнь впереди.

– А помнишь, Иван, какие в Ситовке щуки водились?
– неожиданно спросил он дядю.
– Мой родной дед от вашего дома как раз наискосок жил, на том берегу Ситовки. А однажды мы угря поймали. Его у вас вьюном называют. Мы еще его в бочку положили, и он там жил...

– Эх, обмелела Ситовка. Выше ее по течению такая плотина была...

– Почему была?

– Спустили. Председатель с дружками. Рыбки им захотелось, язви их душу. А сама Ситовка сейчас мне по пояс. Да-а...

На следующий день Киреев переделал уйму дел. Отвез тетку Анюту в больницу. Вместе с теткой Леной сходил на кладбище, где покоились все его родственники как с отцовской, так и с материнской стороны. Тетка крестилась перед каждой могилкой, а Киреев кланялся. День выдался замечательный. Высоко в небе пел жаворонок. Огромные деревья стояли тихо, как часовые. Могилка дочери тетки Анюты, погибшей в семь лет в результате несчастного случая, поразила его. Скромная ограда. Холмик. Деревянный крест. Но - чудо: крест стал расти и превратился в дерево. Как деревце могло существовать без корней - уму непостижимо.

С кладбища они шли молча.

– Теть Лен, - обратился к спутнице Михаил Прокофьевич.
– Я, пожалуй, завтра поеду.

– Как знаешь, Мишенька. А то - поживи чуток.

– Рад бы больше, да надо ехать. А сегодня хочу по окрестностям походить, в дома дедовские зайду: и к Михаилу и к Василию. Ты не возражаешь? А к вам к вечеру приду. Посидим на дорожку, погуторим, а завтра с утра и поеду.

– Погуторим. Ты над нами, неграмотными, не смейся.

– Да я и не собирался, мне нравится ваш говор: гуторить, надысь, осокарь, арепей.

– А как правильно?

– Репей.

– Да ну?

– А мне по-вашему больше нравится.

– Ну и хорошо. Я вечером аржаников напеку, ты любил их в детстве.

– Аржаников? То есть ржаных лепешек? А, вы же говорите аржаная мука.

– Аржаная. С Иваном еще погуторите. А то, глядишь, только к холодным ногам моим и приедешь. Киреев подумал: "Еще неизвестно, у кого ноги раньше холодными станут", но ничего не сказал. На главной улице деревни они расстались: тетка повернула к дому, а Киреев направился в район села, который называли Маревкой. Там когда-то жили оба его деда.