Кто услышит коноплянку?

Минут через пятнадцать-двадцать Киреев добрался до центра города: небольшая площадь с неизменным памятником Ленину упиралась одним концом в два больших храма, другим - переходила в центральную улицу. Михаил Прокофьевич сначала прошелся по одной ее стороне. Когда двухэтажные дома сменились частными одноэтажными домиками и стало ясно, что еще сотня-другая метров и город кончится, Киреев перешел на другую сторону и пошел обратно. Ему было интересно, он внимательно смотрел на дома, построенные, судя по всему, на рубеже XIX-XX веков. Типичные дома типичного уездного городка. Многочисленные вывески на них говорили о том, что большинство учреждений и всевозможных организаций Болхова размещались именно в этих домах. Но сегодня, в праздничный вечер, центральная улица словно вымерла. Однако безлюдье только радовало Киреева, еще не очень уверенно чувствовавшего себя в таком виде с рюкзаком за плечами. Чего-то не хватало. Какой-то теплоты, сердечности. Он обходил, словно турист, город, нагружая глаза и ум, но не душу. Душа грустила о Москве. Вернее, о прежней жизни, в которую не было возврата. Что же делать? Киреев остановился около одного из домов. "Завтра сюда придут люди... Нет, не то, не о том ты думаешь. У них, наверное, туалет на улице. Не то. Понятно, что жизнь в Болхове по сравнению с московской внешне убога - это ясно. Будто в другой век попал. Но сейчас, чувствую, я должен понять что-то другое. Не внешнее, так легко бросающееся в глаза". И вдруг Киреев представил, причем представил очень отчетливо, что этот маленький, убогий, серый Болхов - город, в котором он родился. Представил, что по этим улицам, мимо этих домов он бегал в детстве с друзьями.

И все изменилось. Нет, Болхов не стал больше, не осветилась неоновыми огнями его центральная улица, наступавшие сумерки не могли скрыть обшарпанности домов и заборов. Изменилось что-то в самом Кирееве. Он вдруг "увидел" этот город. Любящее сердце мудрее равнодушного. Теперь по городу шел не праздный турист, а возвратившийся к отчему порогу человек. И сразу же уютом и спокойствием, а не нищетой и угрюмостью повеяло от этих строений, деревьев и даже памятника. Раздался мелодичный перезвон. От неожиданности Киреев вздрогнул.

– Что это?
– спросил он проходившую мимо девчушку.

– Куранты.

– Куранты?

– А что вы удивляетесь?
– в голосе девочки послышалась гордость за свой город.
– Наши мастера установили их на храме. Каждый вторник один из мастеров поднимается по лестнице на колокольню и заводит куранты...

– Ты так здорово рассказываешь. Наверное, очень хорошо учишься?

– Нормально учусь. Просто обидно. Все приезжие считают, что раз в Болхове всего десять тысяч жителей, то это - деревня и в нем нет ничего интересного.

– Прости, тебя как зовут?

– Маша.

– Машенька, честное слово, я не считаю Болхов деревней. Скажи, а как же на церкви могут... находиться куранты?

– А она не действующая. И рядом с ней еще одна - она тоже не работает. Жалко, красивая очень. В ней Иван Грозный венчался.

– Не может быть!
– искренне удивился Михаил Прокофьевич.

– Правда, мы по истории проходили. А если хотите в церковь на службу попасть - вот как раз отсюда в тот проулок пройти, там церковь действующая. Тоже, между прочим, очень древняя.

– Надо же, какой знатный ваш город, ежели сам Иоанн Васильевич здесь венчаться решил.

– Это он раньше знатным был. Нам учитель рассказывал, что в середине XIX века в Болхове очень много купцов жило. Это были их дома, - и девочка сделала широкий жест рукой.

– Спасибо тебе, Маша. Просветила меня.

– Пожалуйста, - серьезно ответила сероглазая русоволосая девочка и пошла по своим делам, поминутно оглядываясь на странного незнакомца. А незнакомец направился к двум храмам, от которых некогда и начиналась центральная улица славного уездного города Болхова.

Огромный собор середины XIX века, на колокольне которого размещались куранты, был закрыт. Зато в другой храм, на стене которого висела доска, гласившая, что памятник культуры XVI века охраняется государством, попасть можно было без труда - через огромные проломы в человеческий рост. Внутри царило запустение. На земляном полу - горы кирпича и прочего мусора. Надписи на стенах, бутылки, остатки пищи. Киреев пытался представить государя всея Руси, венчавшегося здесь, представить красочную торжественную службу, сотни нарядно одетых людей - и не мог. Послышалось воркование. Киреев поднял голову: вверху, под самыми сводами, на балке сидел голубь и смотрел на него. Странно, но это был не привычный сизарь, а белый голубь. Последние лучи заходящего солнца осветили старые кирпичи, земляной пол, кроткого голубя. Грусть стала нестерпимой. Через пролом Киреев выбрался на воздух, сел на траву. На ум пришли строки любимого поэта: С моста идет дорога в гору.

А на горе - какая грусть! Лежат развалины собора,

Как будто спит былая Русь... Какая жизнь отликовала,

Отгоревала, отошла! И все ж я слышу с перевала,

Как веет здесь, чем Русь жила. А еще он вспомнил где-то прочитанное, что у каждой церкви есть свой ангел-хранитель, приставленный к ней. И даже если церковь разрушают - ангел остается до второго пришествия, до судных дней. Киреев не имел понятия, способны ли ангелы чувствовать одиночество, оскорбляет ли их подобная "мерзость запустения", но ему стало жалко ангела этого храма, видевшего его лучшие дни. Оплакивает ли ангел только разрушенные стены или скорбит о нас? Потомки тех, кто сотни лет назад кричали русскому царю: "Многие лета!", пили здесь водку. Говорят, ангелов нельзя видеть. А вдруг этот голубь - ангел разрушенной церкви? Грустный, одинокий ангел, принявший птичий облик, чтобы хоть один человек на Земле смог услышать боль ангельского сердца...

Глава двадцать четвертая

"Быть может, я успею на конец службы в действующий храм", - подумал Киреев. Маша говорила, что он близко отсюда. И, взвалив рюкзак на спину, поспешил в указанную девочкой сторону. * * *

– Софья Николаевна, вы?
– голос Юли говорил, что его владелица просто счастлива слышать Воронову. Селиванова с бульшим на то основанием, чем Нерон, могла воскликнуть: "Какая великая актриса во мне умирает". И следующие слова она произнесла почти с нежностью:

– Что-нибудь случилось, Софья Николаевна? Ой, да не молчите же, а то я начинаю волноваться. А Софья замолчала, ибо поняла в эти несколько секунд простую, но в то же время очень верную тактику Селивановой. Перестраиваться надо было на ходу.

– Случилось, Юлечка, - теперь уже заворковала Софья.
– Друг у меня есть. Очень хороший человек. Михаилом Киреевым зовут. Не слыхала о таком?

– Киреев Михаил? Постойте-постойте. Это не тот художник, что к вам приходил, - высокий такой, обрит наголо?

– Нет, другой. О нем тебе Алла Петрова буквально вчера рассказывала.

– Ах, да! Вспомнила. Странный такой человек, куда-то пешком собрался. Алла Ивановна говорила, что он болен очень. Бедняга, - и Воронова услышала тяжелый вздох.

– Ты все верно вспомнила. Так вот, боюсь, беда с ним может случиться...

– Конечно, может! Софья Николаевна, если он ваш друг, я бы на вашем месте никуда чудака этого не отпустила. С такой болезнью надо дома сидеть. В дороге всякое может случиться.

– Видишь, ты правильно все понимаешь. Люди ведь разные на свете есть.

– И не говорите. Но все равно, это же ведь его выбор. Он взрослый человек. В конце концов, вам он не брат и не муж. Или... я ошибаюсь?

– Не ошибаешься. Он мне... просто друг. Но ведь и это не мало? Или я ошибаюсь? Юля молчала. Софья слышала в трубке только ее дыхание.

– Софья Николаевна, я не совсем понимаю...

– Зачем я звоню? Сама не знаю. Может, потому, что между нами дружба начинала завязываться... Одним словом, поделиться захотелось. Мы ведь друг друга еще не очень хорошо знаем. И если моих друзей обижают, особенно таких... странных - ты ведь так сказала?
– я на многое пойду, чтобы их защитить.