Кто услышит коноплянку?

– Только, ради Бога, не подумайте, что я вас разжалобить хочу или что клинья к вам подбиваю. Я же понимаю, кто вы, а кто я...

Юля даже поперхнулась от таких слов:

– Федор, вы о чем говорите? Я такой же человек, как и вы. Разве не так? Только... вы совсем не знаете меня.

– Юля, я же сказал, что у меня плохих мыслей в голове не было и нет. Да вы пейте молоко, пока оно теплое. Оно целебное. Поправитесь - и в Москву, я же понимаю.

– Послушайте, Федор. Все совсем наоборот. Я... Господи, ну как это сказать... Вы - хороший, добрый человек. Только в одном я ошиблась: думала, что вы молчун...

– А оказался болтуном?

– Нет, просто общительным человеком. А молчали, видно, из робости?

– Есть немного, - совсем по-детски улыбнулся Федор.

– Вы и вправду славный. Даже жену свою... бывшую Настей называете.

– А как же иначе? Не шлюхой же, простите. Она же мать Павлика, да и жалко ее. Настя не плохая была. Просто - слабая.

Юля с удивлением смотрела на этого рыжеватого парня с пронзительно-серыми глазами. Раньше, когда ее бросал очередной любовник, Юля говорила себе: "Все мужики - сволочи", хотя на самом деле в это не верила. И когда появлялся какой-нибудь Гришаня, она открывала ему двери, в глубине души надеясь, что вот этот окажется настоящим. Странно, а Федору открыла бы она двери своего дома?

– Понимаете, Федя, я очень дурная женщина. Вы думаете, порядочная девушка окажется в такой ситуации, в которой я оказалась сейчас? Поверьте, кое в чем я могу дать фору вашей жене.

– Бывшей жене.

– Да, бывшей жене. И за многие поступки, что я делала, мне очень стыдно. И перед теми людьми, что так заботливы ко мне, - стыдно.

– Послушайте, Юля, зачем вы наговариваете на себя?

– Наговариваю?

– Конечно. Всякого человека по глазам видно - хороший он или плохой... И зря вы смеетесь.

– А Настя была хорошей?

– Да. Но слабой. Я с ней развелся не потому, что меня ребята знакомые рогоносцем называли...

– А почему?

– Потому, что ей Пашка не нужен был.

– А зачем мне наговаривать на себя?

– Не знаю, - пожал плечами Новиков.
– Засиделся я. Пора мне. Завтра заехать не смогу, а послезавтра обязательно буду.

– А я думала, что мужчин в женский монастырь не пускают, - пошутила Юля, стараясь скрыть легкую досаду: ей отчего- то захотелось услышать от Федора ответ на свой вопрос.

– Да, матушка-настоятельница - человек хороший, но строгих правил.
– Новиков, похоже, не почувствовал шутливой нотки в голосе Юли.
– Но мы с ней ладим. Я им на грузовике то уголька подвезу, то дровец... Только не подумайте, что за деньги - монастырь все-таки.

– Приходите, - вдруг сказала Юля.
– Я буду рада. И еще. Мне помощь ваша нужна будет.

– Говорите, - с готовностью откликнулся Федор.

– Позвонить надо в Москву. Городок ваш хоть и маленький, но мне еще трудно ходить.

– Довезу. Могу и в Елец, могу в Липецк - там связь лучше работает.

– Спасибо. Меня Задонск вполне устраивает. Кстати, а сколько из Москвы до вашего городка на машине ехать?

– На хорошей машине?

– На очень хорошей.

– Часов пять.

– Понятно.

– Ну, я пошел?

– Спасибо... тебе.

Но Федор топтался на месте и все не уходил. Потом еще раз сказав: "Я пошел", закрыл за собой дверь.

Когда он ехал на своем грузовике в Хлевное, где ждал его семилетний Пашка, то всю дорогу думал о том, что скоро эта необыкновенная девушка уедет в свою Москву и забудет его, такого нелепого со своими яблоками, козьим молоком и грязными от угля руками. А Юля представила себя в роли жены Федора, доящей коз, окучивающей картофель, варящей щи на русской печке. Нелепая получалась картина. Но смеяться почему-то не хотелось... Между прочим, настоятельница была действительно женщиной строгих правил. Однажды она сказала Юле, что праздность - мать всех пороков. Затем, немного помолчав, добавила:

– По-моему, залежалась ты, дочка. Это пусть мужики над тобой пчелками порхают, у нас всетаки монастырь.

– Гоните, значит?
– без обиняков спросила Юля.

– Упаси Господь! Вижу, что ты еще не совсем здорова. У нас сестры трудятся в меру своих сил. Вот я и пытаюсь узнать твою меру.

– Отжиматься от пола еще не могу, а на ногах уже стою.

– Ну и славно. В хоре пела когда-нибудь?

– В музыкальной школе пела. Правда, давно это было...

– Вот и помоги сестре Евфимии. Приказывать я тебе не могу, тем более знаю, что скоро ты в Москву уедешь. Но сейчас праздников много наступает, а хор у нас маловат. Да и слабоват, надо признать.

Юля сначала едва не рассмеялась, потом, поняв, что это будет невежливо, решила культурно отказаться. И вдруг неожиданно вспомнила, как Михаил читал ей стихотворение Блока...

– Но я не пела в церкви... никогда. Вдруг - не получится?

– Ты думаешь, я всю жизнь настоятельницей была?

– А на вас посмотришь, матушка Валентина, и кажется, что всю.

– Язык у тебя...
– засмеялась настоятельница.
– Я пятнадцать лет бухгалтером на фабрике отработала.

– А как же...

– Так же. Призвал Господь - и пошла. Не обо мне речь. Так поможешь сестре Евфимии?

– Сестре и не помочь? Только я сутану вашу черную не одену.

– Сутану?
– опять засмеялась матушка Валентина.
– В чем сейчас ходишь, в том и пой. Между прочим, одежду и белье Юле купила на задонском рынке Ирина Васильевна, жена Голубева. Покупала "на глаз", а потому Селиванова не очень ловко себя чувствовала в этой одежде.

– Только краситься не надо и не забывай платком голову покрывать. Считай, это будет твое послушание, - добавила матушка.

– Хорошо, - Юля даже растерялась от того, что обычно суровая и неулыбчивая настоятельница так озорно рассмеялась.

Селиванова вообще переступила порог монастыря с огромным количеством накопленных ранее предубеждений. Например, ей казалось, что в монастырь идут либо пожилые, либо жизнью обиженные люди. А если Юле и доводилось что-либо читать или слышать о монастыре, то это сводилось в основном к рассказам о якобы прорываемых между мужскими и женскими монастырями подземных ходах. С какой целью прорываемых, объяснять, надеюсь, не надо. Разумеется, подземного хода она не обнаружила. А вот среди сестер обители увидела и пожилых, и действительно обиженных жизнью, но также и молодых, и даже красивых девушек. Это еще больше озадачило Юлю. Смущали, правда, вечно опущенные долу глаза некоторых монашек и осуждающие взгляды, направленные в ее сторону. Но когда Селиванова стала ходить на спевки небольшого монастырского хора, когда она почувствовала, с каким терпением и тактом относятся и к ее шуткам, не всегда безобидным, и к ее ошибкам на репетициях, а они в свою очередь поняли, насколько искренна и добра эта девушка, то отчуждение растаяло, как льдинка на мартовском припеке. Юля перестала разгадывать психологические загадки, а приняла этих людей, называвших друг друга сестрами, а ее - Юленькой, такими, какие они есть. Когда же она первый раз спела на службе вместе с сестрами Трисвятое: "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас", когда увидела глаза двенадцатилетней Вареньки, девочки-сироты, нашедшей приют в обители, в которых отражался отблеск свечей, когда услышала проповедь тихого батюшки Сергия, в которой говорилось о том, что Господь преобразился на горе Фавор, а мы тоже должны преобразить свои жизни, - Юля перестала чувствовать себя здесь чужой. Она не могла, да и не собиралась идти по пути матушки Валентины, сестры Евфимии, других девушек, ставших монахинями или послушницами, но теперь Юля открыла новый для себя мир. И поняла, что будучи лишенной этих тихих молитв, колокольного звона, зовущего к вечерне, пения, от которого у нее в некоторых местах мурашки бежали по спине, - она была лишена чего-то очень родного и светлого...

Юля отказалась от того, чтобы ей носили еду в комнату, а с разрешения настоятельницы ходила в трапезную. Во время трапезы кто-нибудь из сестер обязательно читал - обычно это были выборочные места из житий святых. Однажды матушка Валентина попросила почитать Юлю. Все посмотрели на нее. Неожиданно для себя Юля смутилась:

– Я не умею по церковно-славянскому.

– Жаль. А какие-нибудь приличествующие для этого места стихи ты знаешь?

– Стихи?

Юля на секунду задумалась, а потом стала читать - про девушку, которая пела в церковном хоре, о радости, которая обязательно будет, об усталых людях, мечтающих обрести покой... Последний раз она читала стихи на пионерском сборе в седьмом классе, а потому от волнения не заметила, что никто во время ее чтения за столом не ел... Кроме глухой древней старушки, которую все звали сестрой Клавдией. Клавдия доедала пустые щи и бормотала про себя: "Добрые щи, но укропчику можно было побольше положить".