Кто услышит коноплянку?
Шрифт:
– Михаил, вы знаете, как в наше время называют девушек, которые стоят на дорогах и путешествуют автостопом?
– Я об этом не подумал. А что ты на меня так торжествующе смотришь?
– А мне интересно, как бы вы в такой ситуации правду стали Редькину говорить? Оторвались от жизни, Михаил Прокофьевич. А еще журналист.
– Бывший, Юля, бывший. Послушай, а ты кроме массажа, маникюра для дам чем еще в жизни занималась?
– Легче сказать, чем не занималась. Два года в Строгановку поступала - без толку, матрешки разрисовывала и на Арбате
– Стоп. Так ты рисовать умеешь?
– Михаил Прокофьевич, в нашей земной жизни любые знания и умения относительны. Когда изостудию при Дворце пионеров закончила, наш преподаватель был уверен, что из меня вторая Галина Серебрякова получится, на худой конец - Ангелика Кауфман или Маргарита Жерар. Но экзаменационная комиссия в Строгановке с этим, увы, не согласилась.
– А почему ты в третий раз поступать не стала?
– А жить на что? У нас с Софьей Николаевной Вороновой оказались разные стартовые возможности.
– Понятно, - хмыкнул Киреев, - у вас с Вороновой еще и идеологические противоречия.
– А разве справедливо, когда одним в руки все само плывет, другие пашут, как проклятые, а пробиться все равно не могут. Скажите, это справедливо?
– Юля, в нашей земной жизни любая справедливость - относительна. Они рассмеялись.
– Я не знаю, какая ты была прежде, но, похоже, чувство юмора к тебе вернулось окончательно. Это хороший признак.
– Если честно, я и сама этому рада. В обществе Гнилого себя постоянно чувствуешь кроликом, на которого смотрит удав... Ну, да ладно. Вернемся к Редькину.
– Вернемся. Поскольку мы пришли к выводу, что все в мире относительно, ты скажешь, что, готовясь поступать в Строгановское училище...
– Но я же не собиралась.
– Откуда ты знаешь? Еще не поздно. А вот мне кажется, что поступишь - Бог любит Троицу, и станешь Галиной, Ангеликой и Маргаритой в одном лице. И Воронова сочтет за честь в своей галерее иметь твои работы. Не спорь. Об этом достаточно. Места здесь красивые. Впрочем, почему только здесь? Ты же и Елец видела, и Сосновку, и Одоев, и Болхов.
– А где же мои зарисовки, альбомы, этюдник?
– Сгорели, милая. Сгорели. Вместе с машиной. И вообще, это хороший знак.
– Знак?
– Да. Не падал тот, кто никогда не ходил. Считай, что вместе с паспортом сгорела и та часть твоей жизни, о которой тебе вспоминать стыдно. Начинай жить.
– С чистого листа?
– Зачем же? Все светлое, доброе, что было в твоей жизни, оставь. А пока... Мне сейчас надо уходить.
– Киреев поднялся и протянул Юле конверт.
– Загостился я в Задонске.
– Куда вы теперь?
– А Гнилому не расскажешь? Шутка. К тому же неудачная. Прости. В этом пакете адрес моей сестры в Новоюрьевске. Адрес и телефон Софьи ты знаешь.
– Софьи?
– Ты хорошая актриса, но сейчас переигрываешь. Станет получше, позвони ей. Расскажи обо всем. От меня... привет передавай. Или не передавай. Как хочешь.
– Хорошо. А зачем деньги? Господи, и столько много! Нет,
я не возьму.– Они теперь твои и делай с ними что хочешь. Тут неподалеку женский монастырь есть. Я договорился с настоятельницей.
– О чем?
– Что ты поживешь там после больницы, пока не окрепнешь.
– Я и монастырь - понятия несовместимые, - не без гордости сказала Юля.
– Обожаю парадоксы. Будем считать, что я присутствую на рождении еще одного... А между прочим, как ты относишься к Блоку?
– К блоку НАТО?
– К поэту Блоку.
– "Ты, право, пьяное чудовище, я знаю, истина - в вине". Это помню. А еще про улицу, фонарь и аптеку.
– А мне у него одно стихотворение очень нравится. Вот пообщался с тобой - и вспомнил его.
– Прочитайте, пожалуйста.
– Лучше я попрошу Вадима Алексеевича тебе томик Блока принести и то стихотворение отмечу, а то я в последнее время профессиональным декламатором становлюсь... Да, прости, я на твой вопрос не ответил. Рассказали мне про один монастырь в Курской области. Маленький монастырь, еще до конца не восстановили его, но там настоятель - архимандрит Илларион. Говорят, удивительный старец. Хочу с живым старцем поговорить.
– А сил дойти хватит?
– Не знаю. Но вот пока здесь живу, ничего вроде не болело. Наверное, некогда было. Только душа болит.
– Почему?
– Ты же говорила, что не можешь забыть, как тех мужиков в Галичьей Горе убивали. Вот и я не могу.
– Но вы же...
– Ладно, не будем об этом. Выздоравливай. Вадим Алексеевич и Федор тебя не бросят и никому в обиду не дадут.
– Спасибо. За все - спасибо. Деньги я отдам. Заработаю и отдам.
– Юля пыталась приподняться. А Софье Николаевне я обязательно позвоню. Удачи вам. Киреев улыбнулся в ответ.
– А еще одну просьбу можно?
– вдруг спросила Юля.
– Ну если только последнюю.
– Икона у вас?
– Понял.
Киреев снял рюкзак. Он бережно достал икону и передал ее Юле. Девушка так же бережно взяла ее в руки.
– Не тяжело?
– Нет.
– И вдруг неожиданно для Михаила Селиванова поцеловала образ. Киреев пристально посмотрел на девушку. Перед ним была другая Юля. Откуда только взялись эти одухотворенные глаза, в которых можно было разглядеть и благодарность, и трепет, и печальную нежность.
– Спасибо, - тихо прошептала Юля, возвращая Кирееву икону. И добавила еще тише: - Берегите себя.
Михаил в ответ тихо пожал ей руку, взял рюкзак и уже направился к выходу, но вдруг повернулся и, облокотившись на спинку кровати, стал декламировать: Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю, О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою. Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече, И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче. И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли, Что на чужбине усталые люди