Куда пропали снегири?

– А потому, - объясняет он непонятливой маме, - что зарплату-то заморозили, а весной снег растает и она разморозится.

Все ждут весну. Ленины дети, Людмилины. А сами они ждут, не дождутся деньков погожих. Сад. Мы говорим о саде.

– Я и не мечтала о саде. Был небольшой участочек, шесть соток, - рассказала Лена.
– Вышла по весне ко­пать - страшно. Но глаза боятся, а руки делают. Толь­ко шепчу: «Помоги, Господи». Всё вскопала. Идёт со­седка. «Не знаешь, - спрашивает, - где насчёт плуга можно догориться?» - «Зачем вам? У вас же два взрослых сына».
– «Да тяжело им...»

Вскоре Лене предлагают купить участок поболь­ше, рядом. Где взять денег? Всё устраивается чудес­ным образом. Уезжает знакомая в Германию, остав­ляет мебель: «Вещи продавай, отдашь когда-нибудь». Продала и купила участок побольше. А тот, кому достался тот? Да, конечно же, Людмиле. И тоже чу­дом. Людмила числилась на предприятии, где полго­да не платили зарплату. Она решает взять расчёт. Её рассчитывают и выплачивают ей сумму стоимости как раз садового участка.

– У нас теперь нет времени никого осуждать. Разго­воры только о рассаде, семенах, ящичках. А ещё - о детях...

Дети - их главное сокровище. Да, они растут труд­но, голодно, но зато радуются малому, зато не эгоис­ты, зато знают цену копейке, зато приучены к труду, зато живут с Господом в сердце и имеют навык к мо­литве. Жизнь ради детей. Именно ради детей терпят нужду, голод, ходят в поношенных линялых свитерочках, приказывают себе ничего не хотеть, ни на что не заглядываться.

– Нам много не надо...

Ради детей вытерпели насмешки и проклятия, но совестью не поступились. Ради детей пашут на своих «наделах», радуются несказанно каждой ягодке, каж­дой закрытой впрок баночке. Жертвенная материн­ская любовь - талант. Я встретила сразу двух талант­ливых мам. Сидят и светятся счастьем:

– По мешку муки купили. Теперь продержимся. Людмилиному Алёше 14 лет. Он в семье за старше­го, и Ленину семью вниманием не оставляет.

– Ты скажи тёте Лене, - просит маму, - мы ей в этом году огород вскопаем. Ты скажи.

Они вместе носят воду на поливку, собирают жука с картошки, жгут сушняк. Их дружба замешена не на общих посиделках и пустых разговорах, а на общей за­боте. Я намеренно не говорю - на общей беде. Потому что иметь троих детей для матери не беда, женщины эти красивы именно особым светом материнской состоя­тельности, который к лицу каждой из нас, да только не каждая из нас торопилась к такому свету. Были дела по­важнее, да посолиднее, чем рожать детей и воспитывать их по-христиански. Главный смысл жизни был подме­нён на второстепенный, пустячный, придуманный.

Смотрю на Елену и Людмилу и любуюсь ими. Муд­рые, красивые, стойкие. Когда я слышу фразу о том, что Руси нашей пора подниматься с колен, всегда хо­чу спросить: «А кто её на них поставил?» Она сильна такими вот Людмилами и Еленами, которые, прекло­нив смиренно колени перед Господом, не преклонили их перед жизненными испытаниями. Загадка русского характера: закалённое бедой сердце не черствеет, а утончается, не грубеет, не ожесточается, а полнится любовью. «Чем глубже скорбь...» Тем ближе Бог! Му­чившая меня недосказанная фраза досказалась вдруг и освободила наконец меня от изнурительной работы мысли. «Чем глубже скорбь, тем ближе Бог». Именно скорбями пришли мои героини к апогею материнской любви, именно скорбями постигли любовь Божию.

Всю ночь Женя простоял в храме на праздничной службе.

– Мам, можно я сяду?

– Можно.

– А как лучше - стоять или сидеть?

– Лучше не садиться. И он стоял.

Людмилин Андрей пришёл домой расстроенный:

– Сегодня один мальчик в школе спросил меня: «Твоя мама добрая?» - «Добрая». А он взял и вытер об мою чистую рубашку масляные от пирожков руки.

– Прости ему, - сказала Людмила, - прости, а ру­башку я отстираю.

В несытых домах моих героинь радостно и светло. Без телевизоров, без видиков, без компьютеров и про­чих других обязательных «прибамбасов», живут люди так, как во все времена почиталось великим благом. Материнская любовь покроет с лихвой любые быто­вые изъяны. Потому что насколько материнская лю­бовь земна, настолько она и небесна. Сочетание двух этих ипостасей делает её несокрушимой.

Теперь в каждодневных молитвах я поминаю Люд­милу и Елену со чадами и прошу у Господа милостей для них. И ещё прошу я у Господа: когда вырастут их дети и пойдут каждый своей дорогой, пусть никогда не ожесточатся их сердца и материнский подвиг не из­мельчает и не поблекнет в их сознании. Избранники ведь не только те, кто состоялся в этой жизни, но ещё и те, кого очень любила мать.

БУТЫЛКА «ИЗАБЕЛЛЫ» ОТ ДЕДА АШОТА

Вот уже второй час сижу я у горящего камина, совсем близко к огню, потому что намёрзлась. Ушла далеко, к ущелью, дабы насладиться по­следний раз морем и одиночеством. Чёрная туча подо­бралась незаметно. Промокнув до нитки, я медленно побрела, увязая в сыром песке пляжа, под крышу дома, где вот уже почти месяц жила и откуда завтра уеду.

Долго не могла согреться. Уже совсем решила, что заболею, вернусь в Москву с джентльменским набо­ром простудных симптомов - кашель, насморк, боль­ное горло. Но старый Ашот засуетился, заскрипел дверями такого же старого дома, зашаркал тяжёлыми ногами по ступенькам. А спустя время осторожно постучал в мою комнату:

– Я затопил камин. Спускайся, тебе надо прогреть­ся, слушай...

Кресло-качалка почти впритык к топке. Ашот очень переживает, усаживает, укрывает потёртым клетчатым пледом. Его подслеповатые глаза в очках. Очки с одной дужкой то и дело сваливаются. Он привычно ловит их на лету, опять возвращает на крупный, коричневый от загара нос. Вот уже скоро десять лет, как живёт старик Ашот один в большом, необихоженном доме в ущелье между двумя невысо­кими горами, на берегу моря. Жена его умерла от сердечного приступа, прихватившего её, когда уеха­ла погостить к сыну в Сочи.

– Даже не попрощались. Она уехала, меня дома не было, ходил перепёлок стрелять. Не обнялись перед смертью, прощения друг у друга не попросили.

Ашот часто вспоминает о ней, часто повторяется, рассказывает одно и то же. Со стариками такое быва­ет. Слушаю по нескольку раз, не перебиваю, с кем ему ещё поговорить, когда уеду.

Раньше на Пицунде от отдыхающих не было от­боя. Просились даже во двор с палаткой - только пустите. А после недавней войны никто не едет сюда, граница закрыта, земля слухами полнится, да и мода сейчас пошла на турецкие берега. Вот и коротает свои дни старый Ашот в большом пустом доме. Несколько лет назад, отдыхая неподалёку в пансио­нате, мы с приятелями забрели в ущелье любопыт­ства и прогулки ради. Ашот предложил купить у него вина. Купили. А он ещё и по стакану «за так» налил. Вино было удивительное, терпкое, холодное, из под­вала. Он тогда пригласил: «Приезжайте, места мно­го, море рядом, вина в подвале вдоволь, фрукты тоже не покупать...» И вот уже второй год я сбегаю от мос­ковской суеты в старый дом старого Ашота. Моя скромная лепта за жильё - подспорье ему зимой до­тянуть до лета. Много ли надо старику? Сахар, куку­рузная мука для мамалыги, спички... В этот раз как-то особенно бросилось в глаза: ослаб Ашот. Совсем пригнула его к земле жизнь, подслеповатые глаза слезятся, ноги ослабли, но он двигается. Целый день топчется по двору и по дому. Всё в его дворе и доме по-старому. Вот только камин...

– Камин перед твоим приездом сложил. Замерзать стал зимой. Старость. А попробуй, найди сейчас печ­ника. Был один, уехал в Краснодар к сыну, там, гово­рят, отбоя нет от заказчиков. Печка-то в каждом доме нужна. Раньше я без печки жил, у нас зимы тёплые, да старость...

Ашот пристроился рядом с моим креслом на ма­ленькой скамеечке. В руках у него кочерга, время от времени он стучит кочергой по разгоревшимся по­леньям.

– Сколько исходил, слушай... Никто не берётся ка­мин сложить. Был бы молодой, выучился класть печ­ки, хорошее дело, для людей нужное и выгодное. А тут сосед к родственнику на похороны поехал, это за ущельем, далеко, там старая дорога, ещё мой дед по ней ездил. Там село в горах, маленькое такое село. Приезжает - и ко мне: