Куда пропали снегири?

– Надо нам было зарегистрировать свою мастер­скую в городской регистрационной палате. А мне хо­телось, чтобы это произошло не в обычный день, а на Богородичный праздник. Приближалось Благовеще­ние. Оно выпало на субботу, день нерабочий. Решила я позвонить и попросить начальника регистрационной палаты Александра Германовича Новикова, чтобы кто-нибудь вышел в этот день на работу и нас зареги­стрировал. Звоню, объясняю и слышу: «Ради такого святого дня я сам вас зарегистрирую». Спасибо ему, наши мастерицы в полном составе за него теперь по­стоянно молятся.

«За уникальность и высокохудожественное мастер­ство», - написано в одном из многих теперь уже дипло­мов, которых удостоилась матушка Фотиния Рогулина за свои чудные бисерные работы. За веру и жертвенную любовь дипломы не выдаются. Награду за эти доброде­тели человек получает другой бесценной «купюрой» Божией милости. Милость эта особенно щедра к тем, кто не копит себе сокровищ на земле, не экономит на любви и добрых делах во славу Божию. Матушка Фотиния не копит, не экономит и не имеет в сердце потаённых за­гашников. Оно открыто, её сердце, прежде всего для мо­литвы открыто. А ещё для труда, от которого всем радо­стно и всем светло.

Как-то, в очередной раз приехав в Москву закупать бисер, Фотиния сдавала переполненные товаром сумки в камеру хранения на Павелецком вокзале. Крепкий мускулистый хлопец в окошке поднял туго перевязан­ные тесьмой коробки да и ойкнул:

– Что там у вас, булыжники, что ли?

– Бисер, самый обыкновенный бисер...

– Да ладно, - отмахнулся хлопец, - бисер - он лёг­кий, он не весит ничего, а тут прямо булыжники.

А она, сдав свои коробки в камеру хранения, отпра­вилась за очередной партией бисера на Арбат, где са­мый большой в Москве выбор. Привезти ведь надо по­больше, работы впереди непочатый край.

ДЕСЯТЬ ДНЕЙ В СЧЁТ ОТПУСКА

Теперь, кажется, всё. Нет, ещё салфетки. На каждую тарелочку сложить веером, очень кра­сиво. Значит, так: бутылка коньяку по центру, бутерброды с красной икрой, ветчина, лимон тонень­кими кружочками.

– Входи!

Вошёл. Развёл руками, обнял, чмокнул в щёку:

– Ну, ты даёшь! Такой пир закатила. Теперь я пони­маю, почему не давала мне нести сумки, сама, сама... Боялась, что разносолы твои увижу, сюрприза не по­лучится. Получился сюрприз. Ну что, начнём чрево­угодничать?

Поезд покачивался, хрустальные рюмки (она и рюмки прихватила из дома) легонько позванивали. За занавес­кой мельтешил совсем не интересный им мир - платфор­мы, перелески, привокзальные «бистро», маковки высве­ченных настоявшимся вечерним солнцем церквей.

– Неужели вырвались...
– Ирина откинула назад го­лову, прислонилась к мягкой спинке. Коньяк рассла­бил её, ей было хорошо и спокойно. Вдруг она встре­пенулась:

– Фотоаппарат! Олег, ты не забыл фотоаппарат?

Муж кивнул на спортивную сумку под столом: «Там, там, не волнуйся». Он молчал и смотрел в окно: мельтешит там, мельтешит чужая жизнь.

Вырвались... Ирину переполняли чувства, она уже не могла и не хотела справляться с ними.

– Думал ли ты, - начала она свои философские рассуждения, — думал ли ты, когда женился на мне, что пройдёт двадцать пять лет, и мы будем отмечать с тобой нашу серебряную свадьбу вот так - в двухме­стном купе по дороге в Сочи. Пить коньяк, говорить друг другу нежные слова, и никто нам не будет ну­жен?

– Это какие такие нежные слова?
– Олег смотрел на неё с лёгкой иронией, - что-то я не слышал сегодня от тебя нежных слов.

– Я тебя очень люблю, Олег, - Ирина провела ру­кой по его слегка седеющим волосам, - я благодарю Бога, что встретила тебя, родила тебе сына, прожила с тобой целых двадцать пять лет.

– Я тоже тебя люблю и тоже счастлив...

А потом она пошла мыть яблоки и несла их, вымы­тые, в пакете, пакет разорвался, и яблоки посыпались к ногам смотревшей в окно женщины. Женщина бро­силась поднимать их и складывать обратно в пакет. А они - опять из пакета: рваный ведь. Обе хохотали. Как хорошо жить, как хорошо, когда тебя любят.

– Зайдите к нам на минуточку, - Ирине хотелось, чтобы кто-то видел, как они с Олегом счастливы.
– У нас событие, серебряная свадьба, вот вырвались в Сочи, взяли десять дней в счёт отпуска, решили поз­волить себе.

– Нет, нет, что вы, неудобно, - женщина смущённо замахала руками.

– Глупости! Мы попутчики, нам ещё ехать и ехать. Пора познакомиться. Я Ира, мужа Олегом зовут. А вас?

– Я Таня... Татьяна Николаевна, нет, просто Таня, -женщина была очень смущена. Ирина слегка подтолк­нула Таню к купе:

– Олег, принимай гостью на нашей серебряной свадьбе! Прошу полную рюмку и - тост. Таня, поже­лайте нам счастья.

– Я желаю вам счастья, - Татьяна сделала малень­кий глоток, смущённо протянула руку к лимончику. Она была напряжена, робела.

Ирине приятна была даже робость попутчицы. Ря­дом с ней она чувствовала себя этакой раскрепощён­ной, почти светской львицей, благополучной, обожа­емой мужем, красивой. Она сделала перед поездкой стрижку, подкрасила волосы, на ней были светлые брюки и яркая жёлтая футболка. Жаль, что Татьяна не увидит её в вечернем платье, которое она, взяв деньги в долг, купила на Кузнецком мосту втайне от мужа. Чёрное, на узеньких бретельках, облегающее. Сверху она набросит воздушную, почти кисейную шаль... Это ещё один сюрприз Олегу. Когда они пой­дут в ресторан официально отмечать свой юбилей, она его и наденет. Олег вежливо подливал Татьяне коньяк:

– Вы совсем не пьёте...

– Да я вообще не любительница.

Говорили о пустяках, смеялись. Потом выяснилось, что и Таня едет в их пансионат. Дали путёвку на рабо­те, бесплатную, грех отказываться. Где работает? Бух­галтер в одной из торговых фирм. Попутчики. До мес­та вместе.

Пока беседуют они тихонечко и потягивают конь­як, я расскажу вам, откуда знаю Ирину и её мужа Олега. В редакцию позвонила женщина и, путаясь, пе­рескакивая с одного на другое, рыдая в трубку, чего-то требовала от меня, говорила о мести, о том, что просит написать обо всём, что с ней произошло. Она опозорит его на весь белый свет, она ему не простит... Кому? За что? И вообще, при чём здесь я?

Потихоньку прояснилось. Я поняла, что меня про­сят, нет, не просят, требуют поучаствовать в семейной разборке. Отказываюсь.

Женщина говорит резкие слова в мой адрес, в адрес вообще всех журналистов, от которых нет никакого толку. Короткие гудки вместо вежливого «до свида­ния». Почему-то я запомнила её голос. Нервный, то высокий, то сходящий почти до хрипоты. Пронизан­ный злобой, некрасивый голос. Она говорила быстро, глотая слова, будто захлебываясь: «Опозорю, я его на весь свет опозорю...» Видимо, действительно хоте­лось - на весь свет, если даже в редакцию позвонила. Все несчастливые семьи несчастливы по-своему -пришло на ум расхожее и привычное.