Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов
Шрифт:
Евгений Ясин: Я с этим не спорю. Реформы не были завершены, а потом были свернуты.
Игорь Клямкин:
«Инертность населения, наряду с эгоизмом монопольно властвующей элиты, — это и есть, по-моему, те два фактора, которые блокируют российскую модернизацию»
Спасибо, Евгений Григорьевич. В конечном счете нам важно понять, что блокирует российскую социокультурную модернизацию и кто ей ментально противостоит — российская власть, российская элита или российское общество…
Алексей Давыдов: Или все они вместе.
Игорь Клямкин:
Или все они вместе. С тем, что наше общество переживает глубокий культурный кризис, никто из социологов не спорит. Но каково содержание этого кризиса и что
Никто из выступавших не оспаривал констатацию докладчиком прогрессирующего разложения традиционной культуры в России. Сомнения же высказывались, в основном, по поводу характера и направленности модернистских тенденций в этой культуре. Наталья Евгеньевна настаивает на их самобытности, на их принципиальных отличиях по ряду параметров от западного типа модерна. Главное же отличие заключается, по ее мнению, в отторжении россиянами (в том числе и их модернистскими группами) западных стандартов демократии — прежде всего, многопартийности и возможности оппозиции претендовать на власть. Но это означает, что русский «альтернативный модерн» предполагает сохранение политической монополии. Можно, конечно, вслед за докладчиком назвать ее особой разновидностью демократии, но что такая демократия означает и что в ней демократического, из доклада не ясно.
Я не собираюсь сейчас обсуждать вопрос о том, насколько совместима в современной России политическая монополия, сращенная с собственностью, с каким-либо модерном вообще. Меня интересует лишь то, насколько запрос именно на такой вариант развития обнаруживается с помощью социологических техник в массовом сознании. А то, что в нем обнаруживается, зависит и от формулировок задаваемых респондентам вопросов. При альтернативной их постановке мы получим одни результаты, а в том случае, когда предлагается выразить согласие либо несогласие с предложенной формулировкой, — совсем другие. И тому есть немало эмпирических подтверждений.
Вот, скажем, влиятельная социологическая организация предлагает россиянам оценить правомерность высказывания: «Наша страна отличается особой самобытностью и духовной культурой, превосходящей все другие страны». И получает 80 % одобрительных ответов. А потом публикуются статьи, в которых на основании таких данных делается вывод о «высочайшем уровне национальной спеси, самодовольства и мессианства». А также о том, что россияне как народ для демократии не созданы, а созданы только для тоталитаризма и авторитаризма. Но насколько соответствует все это культурной реальности?
Да, в головах людей существует стереотип, согласно которому русский народ «избранный», что он во всем самый-самый. Но в тех же головах есть и другой стереотип, согласно которому никаких избранных народов, заведомо превосходящих все остальные, в мире не существует. И этот стереотип несопоставимо более сильный: введи его социологи в качестве альтернативного варианта ответа, и они получили бы в его пользу примерно те же 80 % ответов. Я это не гипотетически утверждаю, мы это с Татьяной Ивановной Кутковец уже делали. И получили именно тот результат, о котором я сказал.
С тем, что Наталья Евгеньевна говорит о некорректности обобщающих умозаключений на основании ответов на отдельные вопросы без соотнесения их с ответами на другие вопросы, я полностью согласен. И мировоззренческие кластеры, выявленные ею в российском обществе, — это безусловно шаг вперед в понимании нашей культурной реальности и ее динамики. Но факт и то, что ответы и, соответственно, формируемые на их основании кластеры зависят от формулировок вопросов. Я уже упоминал в ходе дискуссии одну из них — «государство всегда должно отстаивать интересы
всего народа перед интересами отдельной личности». На основании согласия с ней большинства россиян делается уже цитировавшийся в ходе дискуссии вывод о том, что в их глазах «государство как выразитель общих интересов должно, принимая во внимание интересы различных субъектов, на базе общественного консенсуса проводить политику, направленную на благо народа как единой общности». Но, во-первых, здесь уже говорили, что такой вывод не заключает в себе ничего, что можно считать несовместимым с западной моделью демократии, россиянам якобы чуждой. А во-вторых, будь в формулировке вопроса альтернативная позиция, акцентирующая интересы личности, ответы могли бы получиться другие.Или, скажем, респондентам предлагается высказать согласие либо несогласие с тезисом, согласно которому «невозможно согласовать интересы всех групп общества». Выясняется, что большинство с этим опять-таки согласно. Но следует ли отсюда неприятие западной модели демократии и присущих ей механизмов такого согласования? Следует ли отсюда, что признание такой невозможности тождественно ориентации на политическую монополию, стоящую над несогласуемыми интересами и блокирующую конфликты между ними?
Я говорю это не в порядке оспаривания основных выводов докладчика. Вполне возможно, что они реальности соответствуют. Но эмпирический материал, на базе которого они делаются, и инструментарий, с помощью которого этот материал получен, вызывают у меня определенные сомнения. И я счел нужным с Натальей Евгеньевной ими поделиться.
Не могу не сказать и о том, что данные, приведенные в докладе, свидетельствуют, по-моему, о гигантском разрыве в сознании россиян между нормами и ценностями. С одной стороны, государство воспринимается как потенциальный носитель общего интереса, причем в советском, а не западном понимании — такое представление о норме в массовом сознании сохраняется. С другой стороны, в докладе приводятся и данные о том, что понятие об общем интересе, будь то интерес страны или коллектива, в этом сознании полностью девальвировано: ценности и установки людей сконцентрированы на интересах личных и семейных. Но это означает, что сохраняющееся прежнее представление о норме — это, как заметил коллега Паин, всего лишь абстракция, никаким жизненным содержанием в глазах отдельного человека не наполненная. И вопрос в том, могут ли такие нормы, отчужденные от ценностей и установок, определять маршрут российской модернизации.
На мой взгляд, маршрут этот будет определяться не представлениями о нормах, а именно ценностями и установками (в понимании смысла всех трех терминов я иду за Натальей Евгеньевной). На сегодня это почти не пересекающиеся пласты массового сознания, а в тех редких случаях, когда они пересекаются, никакого «альтернативного модерна» ни в одном из них не обнаруживается. На меня произвела сильное впечатление реакция респондентов на тезис, согласно которому «законы надо соблюдать, только если это делают и представители власти». Даже в модернистских группах с ним выразило согласие большинство их представителей. Что это значит? Это значит, что когда норма (представление о необходимости соблюдать закон) входит в контакт с ценностями и установками, она перестает быть нормой.
В данном случае население как бы заявляет, что его готовность к социокультурной модернизации зависит от наличия такой готовности у властной элиты. И что в этом отношении изменится, если доля модернистских кластеров в обществе будет увеличиваться, с чем связывает свои надежды докладчик? Можно, конечно, надеяться на то, что наши соотечественники перестанут ставить свое законопослушание в зависимость от законопослушности властей. Но ведь такая «модернизация» будет означать признание нормальным такого положения вещей, когда власть остается из-под действия закона выведенной. Пока же население демонстрирует готовность разлагаться вместе с элитой, что свидетельствует, по-моему, о движении не столько к «альтернативному модерну», сколько к аномии — вариант, который докладчиком, кстати, не исключается.