Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов

Теперь о том, что касается упомянутого в выступлении Игоря Моисеевича отсутствующего понятия об общем интересе. Если, мол, его нет, то на каком основании можно вести речь о наличии в культуре ориентации на такой интерес? Действительно, я говорила о такой ориентации как об особенности национальной культуры, с чем непосредственно связан вопрос о национальной идее. Эту пресловутую национальную идею не случайно так долго искали, но так и не нашли. Но не нашли ее вовсе не потому, что в обществе на нее нет запроса. Если спрашивать население, должна ли быть национальная идея, то обнаружится, что запрос на нее, безусловно, существует. Другое дело, что сейчас в России нет ни одной идеи, которая могла бы стать национальной. За исключением разве что лозунга «Давайте жить по-человечески!». Причем это «по-человечески» включает в себя очень многое.

Но я хочу сказать и о том, что в определенном смысле отсутствие такой общей идеи — это большой прогресс. Потому что монолитность характерна только для внутренне недифференцированных традиционных обществ или периодов общественной мобилизации. Любое современное общество — это общество со сложной внутренней структурой. И вопрос о возможности согласования интересов всех групп общества, который привлек внимание Игоря Моисеевича, — это индикатор готовности признать плюрализацию интересов внутри общества. Или, что то же самое, индикатор продвинутости по пути модерна, сам по себе еще ничего не говорящий о качественном своеобразии этого модерна.

Если посмотреть таблицу в конце доклада, где представлены особенности разных кластеров, то видно, что из семи кластеров пять признают невозможным согласовать интересы членов общества, а два оставшихся характеризуются неопределенностью в ответах на этот вопрос. Значит, плюрализм интересов в обществе большинством россиян уже осознан. И это большой шаг вперед по отношению к традиционалистской монолитности и единообразию. Не признав плюрализм, сделать следующие шаги — в том числе и в сторону демократии — невозможно. Но демократии не обязательно западного типа.

Второй вопрос, формулировка которого не устроила Игоря Моисеевича, — это вопрос, предлагающий респондентам определить свое отношение к утверждению, что «государство всегда должно отстаивать интересы всего народа перед интересами отдельной личности». Клямкин полагает, что согласие с этой формулировкой вовсе не свидетельствует о приверженности традиционалистской норме…

Игорь Клямкин: И что сама эта норма, будучи абстрактной, не наполнена в массовом сознании ценностным смыслом…

Наталья Тихонова:

Но меня в данном случае интересовала именно норма. И, чтобы понять ее культурный смысл, я проанализировала данный вопрос в двух срезах.

Во-первых, я проанализировала его на предмет того, с какими вопросами он «стягивается» при факторном анализе. Оказалось, что он «стягивается» с теми вопросами, которые я отнесла к особенностям правового сознания россиян. Согласие с формулировкой, о которой идет речь, как бы обосновывает легитимность права государства нарушать закон. Логика здесь такая: если человек признает, что государство должно отстаивать интересы общества перед интересами отдельной личности и доверяет ныне существующему государству, то он признает за ним и право давить на правосудие и ограничивать свободу прессы во имя общих интересов. Когда мы смотрим эмпирические данные, эти вопросы и ответы на них выступают в единой связке. Поэтому есть все основания утверждать, что согласие с позицией о приоритетности «интересов всего народа» перед интересами личности правомерно рассматривать как индикатор традиционализма этакратического типа.

Во-вторых, это подтверждается и отношением к данной позиции представителей различных кластеров. Если в двух традиционалистских кластерах с этим суждением однозначно согласны 71 и 62 % входящих в них респондентов, то в кластере модернистов, ориентированном на права человека и инициативу, — лишь 46 %. Корректно интерпретировать ответ на тот или иной вопрос, повторю еще раз, можно лишь в том случае, если мы знаем, как этот ответ соотносится с ответами на другие вопросы. Попытки же интерпретировать его отдельно от других ни к чему, кроме искажения исследуемой реальности, привести не могут.

Игорь Клямкин: По-моему, цифры, которые вы только что назвали, не соответствуют тем, что приводятся в докладе. В нем, насколько помню, говорится, что по населению в целом за приоритетность «интересов всего народа» высказываются 76 % респондентов…

Наталья Тихонова: Цифра в докладе не учитывает затруднившихся ответить на этот вопрос. 76 % — это от числа тех, кто на него ответил. А в данных по кластерам, которые я назвала сейчас, учитываются все.

Игорь Клямкин: Как бы то ни было, получается так, что чуть ли не все нормы, характерные для этакратической модели, не застрахованы от разложения. В том числе и та, что утверждает приоритет «интересов всего народа» по отношению к интересам личности. По крайней мере в сознании «российских модернистов» она размывается. И это возвращает нас к основному вопросу нашего семинара. Куда все же ведет Россию кризис культуры — к альтернативному модерну или к аномии? Достаточно ли оснований считать его кризисом развития?

Наталья Тихонова: Любой кризис означает начало следующего этапа — деградации и умирания или дальнейшего развития. Сейчас у нас стадия, когда превалирует разложение тех норм и ценностей, которые были характерны для предыдущего этапа. Это нормальный процесс. Разложение началось давно — еще во времена столыпинских реформ. Однако это не означает поступательного движения к аномии. Аномия по нормам есть, но она локализуется преимущественно в кластере «разочаровавшихся традиционалистов», представители которого не могут определить свою позицию почти по каждому вопросу. Половина респондентов в этом кластере — сельские жители, и мы видим, что разложение старых норм в селах не ведет к утверждению там норм новых.

Эмиль Паин: Это касается всей страны или отдельных регионов?

Наталья Тихонова:

Это касается всех, но по-разному. Все, что связано с селом, — это отдельная тема, даже не хочу ее трогать.

Если же характеризовать вектор движения России в целом, то около 30 % ее населения обладают модернистскими взглядами, но это не докатывается до их политических взглядов. При этом я не уверена, что нам нужно набрать большинство модернистов по населению в целом для того, чтобы у нас сформировались эффективные институты. Нам нужна критическая масса, которая обеспечит легитимность и поддержку соответствующих норм. Как известно, поведенческие практики характеризуются перетеканием образцов сверху вниз. Отсюда — ключевая роль среднего класса как ретранслятора поведенческих практик дальше вниз. Средний класс, кстати, успешно с этим справляется. К 2025 году как раз наберется критическая масса модернистов, это где-то 40–50 % городского населения.

Алексей Давыдов: И тогда в России утвердится модерн, альтернативный западному?

Наталья Тихонова: Он будет альтернативный западным моделям, но не всем им в равной степени. Запад разный. Беда наших реформаторов заключается не в том, что они ориентировались на Запад, а в том, что выбрали не тот Запад, т. е. выбрали англосаксонскую модель, взяли за основу Штаты, добавив кое-что и от себя в плане усиления этой модели. Это не могло быть легитимно, так как не состыковывалось с тем типом социума, который у нас существует. Скандинавский опыт у нас тоже не пройдет, потому что там все строится на идее осознанной солидарности, чего в России нет. Для нас оптимальна, судя по социологическим данным, немецкая модель.

Эмиль Паин: Англосаксонская, т. е. протестантская, уж точно не для нас.

Наталья Тихонова:

Немецкая модель направлена на корпоративность. А англосаксонская — на индивидов. Немецкая предполагает, что надо стимулировать социально одобряемое поведение; англосаксонская — что необходимы индивидуальные свободы. Наши люди тяготеют к немецкой модели. Когда в 2000 году началась эпоха Путина, то произошла легитимизация некоторых норм, которые связаны с ролью государства в обществе, потому что в эпоху Ельцина государство утратило кредит доверия со стороны населения. Но в 2006–2007 годах пошел откат. Сейчас мы вернулись к состоянию, которое у нас было на входе в 2000-е годы, потому что кратковременный всплеск надежд сошел на нет.