Кукловод: Реквием по Потрошителю

Ободок золотого кольца, обрамлённый тремя скромными, но мерцающими бриллиантами, смотрел на Рейко упрекающим пустым глазом.

— Выходи за меня, Рейко. — Обуреваемый мучительной жадной и горькой нежностью Итачи стиснул пальцы в кулак, смотря на Рейко зорким немигающим взглядом. Любил ли он её? Итачи и сам вряд ли бы смог ответить, что такое в общем-то любовь. Какая-то шутливая привычка называть её невестой вышла, а привязанность и нежность сплелись в тугой узел, повисший в его одиноком сердце, и, быть может, этот узел сможет когда-нибудь разрастись до пределов всего сердца, наконец-то заполнив пустоту.

Рейко смотрела на кольцо пустым, невидящим взглядом, как на нечто аморфное, уплывающее из сознания, незнакомое и чужеродное. Подняла все тот же взгляд — болотную тину, в которую затянула Учиху за эти годы на самое дно. И ответила таким же ничего незначащим, блеклым голосом:

— Нет.

Другого он и не ожидал. Короткое, небрежное, но ожидаемое нет. Глупая попытка утопающего в бескрайнем море поймать невидимую веревку. Крик души. Но стоит ли кричать о помощи тому, кто сам в ней нуждается?

Рейко поднялась, официально поклонившись.

— Пожалуйста, Итачи-сан, задумайтесь о своем здоровье и будущем, в котором меня не будет.

И покинула его, даже не обернувшись назад. Первая их встреча в этом кафе, когда он давал ей интервью о Потрошителе. Их последняя встреча, в которую он сделал ей предложение от безысходности и потерпел фиаско.

Учиха оставил деньги с приличными чаевыми и направился в штаб-квартиру службы безопасности. Заваленный бумагами Хаширама, которому и времени на скорбь по умершему брату не давали, встретил Итачи измученной улыбкой, одновременно продолжая разговор по телефону. Ударив злосчастной трубкой по язычку сброса, Сенджу с тщетным страданием силился ослабить узел галстука и пригласил Итачи присесть за стол.

— У меня здесь самый настоящий аврал, Итачи. Если ты наконец-то распрощался с убойным отделом, то сейчас самый идеальный момент, чтобы вспомнить про свои старые обязанности в отделе внутренней безопасности.

— Верно, Джирая уже подписал мое заявление. Больше полиции я ничем не обязан. Но есть одно но, Хаширама-сан, я хочу уйти и из службы безопасности.

Хаширама отпивший остывший кофе, к которому он силился вернуться уже в течение двух часов, оторвался от кружки, удивленно изогнув бровь, не веря собственным ушам. Но решительно настроенный Учиха источал уверенность, граничащую с усталостью, и одного взгляда на залегшие хронические круги под глазами, не по возрасту рассекающие лицо морщины и понурые плечи хватило, чтобы вопрос отпал сам собой. Учиха Итачи сгорал. И было у него два выхода: дотлеть до конца или обожжённым прожить оставшиеся годы в тишине и покое.

— Чем думаешь заняться? — Сенджу добродушно улыбнулся, понимающе кивнув. Он не будет пытаться переубедить коллегу. Не имел права.

— Думаю заняться научной практикой. Пойду преподавать в академию, где учился. Меня уже давно мечтали переманить на свою сторону занудные профессора.

— Бедные студенты, они не подозревают, какая беда надвигается на их головы, — отшутился Сенджу, почесав щеку, но, откинув напускную беззаботность, поднялся, протянув Учихе руку. — Что же, Итачи, я желаю тебе удачи на новом поприще. Пришлешь тогда в отдел заявление об увольнении, в течение недели его подпишут.

Крепкое рукопожатие, скрепившее негласный договор.

Покинув штаб-квартиру службы безопасности, Итачи окунулся в бескрайнее море раскалённого бетона и душного асфальта. Волны — бесконечный людской поток, вечно спешащий, не оглядывающийся назад, с шорами на глазах в виде гаджетов, дальше которых они не видят. Не видят порожденный безликий организм толпы. Впервые за все время Итачи с отвращением и ужасом взглянул на это море, в котором такой же волной бился об ускользающее время. Он пришел в ужас, услышав нескончаемый гул машин и какофонию тысячи голосов. Почему раньше он не слышал их? Точно, тогда он был слишком занят работой. Работой, что опустила его на дно, работа, вцепившаяся в его глотку острыми карябающими когтями. Он осознанно умирал изо дня в день, забыв о ценности собственной жизни.

Забыв о самой жизни. Неужели когда-то к чему-то похожему пришел и сам Акасуна Сасори, но, не выдержав правды, захлебнулся в безумии и непонимании?

Итачи не мог забыть последних слов умирающего серийного убийцы и вопроса, сорвавшегося с губ, будто эпитафия на отсутствующем надгробии:

— Что же такое истинная красота?

Итачи никогда не смотрел на мир с эстетической точки зрения, видя лишь практическую. Но сегодня открыл глаза, чтобы увидеть исполинские серые улии, покрытые сотнями огней таблоидов рекламы. А что он считал красивым? Какими критериями, какими весами измерял её саму?

Красота во внешности? В уме? В душе? А существует ли она? Кто придумал, что мир должен быть обязательно красив или уродлив?

Учиха усмехнулся собственным забавным мыслям. Он нёсся в людском потоке в сторону метро, слушая чужие разговоры, такие глупые со стороны, но такие важные для самих говорящих. Цеплялся за лица и образы, пока не наткнулся на красную макушку волос. Внутри все перевернулась, всколыхнулось и взорвалось снопами икр, разжигающих огонь — инстинкт истинного ищейки.

«Не может этого быть, Акасуна Сасори мертв», — уверял себя Учиха, пробираясь сквозь толпу, следуя за красной макушкой, как раздражающей, так и притягивающей. А когда выбежал к платформе, то увидел совершенно незнакомого развернувшегося подростка, заскочившего в вагон.

Показалось. Но какое волнение и трепет разожгло это видение. Итачи жил этим делом, Итачи жил работой и долгом. И, увидев цель, он, увы, не испугался и не рассвирепел, он пришел в искушающее волнение, в желание поймать.

Не зная почему, но Итачи набрал номер Рейко, на всякий случай убедиться, что все в порядке, по привычке ли или просто так, но никто не ответил. Неудивительно.

Покачав головой и взглянув на пробивающееся ясное, искрящееся будущим небо сквозь полог станции, Итачи сощурил глаз, ища красоту в этой прятавшейся истине, таящейся так далеко, но и одновременно близко — стоит вытянуть руку.

Так что же такое истинная красота? В каких красках её рисовать, какими строками описать? Какими нотами сыграть? Каким объективом запечатлеть? Какой шириной её не объять — всюду она ускользает от нас. Сколько гектар? Сколько килограмм? Сколько секунд?

Можно ли услышать звон красоты? Увидеть призму рассветных лучей? В ладошки поймать? Втянуть полной грудью? Растворить на кончике языка? Сколько её не ищи — не найдешь. Ведь истинная красота, как и уродство, таится в отражении наших глаз.

Жизненный путь человека заключается в том, чтобы вернуться домой. Но, переступив порог квартиры, которую Рейко по праву называла домом, отбросив отдавшиеся звонком ключи в вазу, Акияма не почувствовала радости, какую испытывает странствующий по тернистой стези путник, что спустя десятилетия возвращается в отчий дом. Нет. Это место было ей чужим. Как был чужим этот город. Как была чужой эта жизнь, в которую она, как не по размеру сшитый костюм, втиснула себя с протекции Учихи Мадары. Она послушалась мертвого человека, будучи сама неживой. Превратила себя в марионетку в чужой игре, в шахматной партии которой стала пешкой. Но пешкой выжившей. И вот она одна единственная пешка на огромном черно-белом шахматном поле без короля и королевы не знает, что ей делать дальше и ради чего жить.