Культура и общество средневековой Европы глазами современников (Exempla XIII века)

«Никогда не думал я, что Господь столь строг, — сказал некий цистерцианец, явившийся с того света другому монаху. — Он помнит даже мелочи, кои здесь, на земле, не были искуплены» (DM, XII: 28). Господь превыше всего ценит справедливость, и Цезарий Гейстербахский приводит поистине поразительное доказательство такого его расположения. Могущественный рыцарь Эркенбальд де Бурбан (Брабант?) был большим поборником законности, никогда не принимая во внимание личность обвиняемого. Будучи тяжко больным и лежа в постели, он услышал женские вопли и послал слугу узнать, в чем дело. Оказалось, что сын его сестры [115] пытался изнасиловать какую-то женщину. Господин Эркенбальд приказал своим рыцарям повесить виновника, но те, прикинувшись покорными его воле, тем не менее уклонились от выполнения приговора. Однако через несколько дней господин увидел преступника и, подозвав его к своей постели, заколол кинжалом. Вся провинция была ввергнута в ужас. Умирая, Эркенбальд исповедался епископу во всех своих грехах, не упомянув только этого убийства, чем озадачил исповедника. «Но разве это грех?» — удивился умирающий. «Да, и очень тяжкий». — «А я не считаю это грехом, — возразил Эркенбальд, — и не думаю, что он нуждается в отпущении». Эркенбальд утверждал, что убил не во гневе, а из страха божьего и руководствуясь чувством справедливости. Ни одного племянника не любил он более этого. Епископ пригрозил, что в случае отказа покаяться он в свою очередь откажет ему в последнем причастии. «Если вы не дадите мне тела Господня, — отвечал Эркенбальд, — я предам свою душу и тело Ему самому». Не успел епископ покинуть дом, как умирающий призвал его назад и просил посмотреть в дарохранительнице, там ли тело Христово? Епископ не нашел его, и Эркенбальд объяснил: «Вот видите, в том, в чем вы мне отказали, Он мне не отказал» — и продемонстрировал гостию, чудесным образом попавшую ему в рот. Цезарий Гейстербахский заключает словами из «Книги премудрости Соломона» (I,1): «Любите справедливость, судьи земли…» (DM, IX: 38).

115

По другой версии, виновником был его собственный единственный сын (Klapper 1914, N 134).

Господин Эркенбальд с его суровой приверженностью к justitia, оказывается, лучше понимает волю Бога, нежели епископ, считающий убийство смертным грехом, и действительно, Господь принимает сторону беспощадного карателя. Представление о Боге как Судие, присущее проповедникам, выразил краткий стих, произнесенный богатым и знатным клириком, который, лежа бездыханный на погребальных носилках, внезапно возвратился к жизни: «Justus iudex iudicavit, iudicatum condemnavit, condemnatum tradidit in manus impiorum» («Справедливый Судия осудил, осужденного предал проклятью, проклятого отдал в руки нечистых»). С этими словами он окончательно умер, открыв тайну участи своей души в загробном мире (DM, XI: 49). Самое страшное в мире — это суд Господа (Klapper 1914, N 11).

Судебная терминология широко применяется в «примерах» при описании Страшного суда. Некий каноник заметил, что правильно поступают те знатные господа, которые, умирая, берут с собой адвокатов, — они им очень пригодятся (DM, XI: 46). Юристов не любят, и настойчивость, с какой проповедники разоблачают их продажность и изворотливость, может быть поставлена рядом с гневными нападками на ростовщиков. Правда, Этьен де Бурбон замечает, что в самой по себе профессии адвоката нет ничего дурного, но злоупотребления и жадность достойны осуждения. Многие адвокаты, пишет он, подобны мельникам, кои слаще спят под шум колес мельницы, чем в тишине и покое, — так и юристы предпочитают шум тяжб, звучащий для них сладкой мелодией вследствие ожидаемой ими наживы (ЕВ, 438) [116] . И они жестоко платятся за это. Некий епископ, умирая, сказал, что, приблизив к себе двух худших из людей, врача и адвоката, он утратил и душу, которую похитил у него легист, и тело, погубленное медиком (Hervieux, 267). У одного саксонского декретиста после смерти не оказалось языка, и по заслугам потерял его, умирая, тот, кто столь часто продавал его при жизни. Позолоченный язык умирающего адвоката быстро-быстро шевелился и как бы произносил: «Проворен я был на грех» (LE, 68). У какого-то покойного адвоката язык во рту вращался быстрее тростника, а у другого нижняя губа шевелилась скорее, чем губы у крокодила; язык третьего просто вывалился изо рта. Еще об одном Этьен де Бурбон читал, что после смерти язык его вырос и распух (ЕВ, 439; Ср. N 440; DM, VI: 28; Frenken, N 9). Адвокат, который за четверть овса продал свой язык в неправедной тяжбе, умирая, указывал на причастие со словами: «Avena, avena, avena» («Овес») (ТЕ, 88). Нечестных адвокатов следовало бы купать в расплавленном золоте. Автор «Книги примеров» вспоминает Сенеку: Нерон в аду, купаясь в такой ванне, пригласил в нее «хор» приближающихся адвокатов (LE, 71; Crane, N 36). Адвокаты хуже распутниц: ведь распутницы продают «наиболее подлую и худшую часть своего тела», а адвокаты — «благороднейшую и лучшую, то есть рот и язык» (ТЕ, 4). Жак де Витри слыхал о жадном судье: бедной женщине, которой нужно было к нему обратиться за справедливостью, сказали, что, если ему не смазать руку, толку не будет. Она поняла эти слова буквально и стала в присутствии многих мазать ему руку, повергнув его в стыд (Crane, N 38; Hervieux, 301).

116

Вмешательство святых в пользу судей и юристов упоминается в «примерах» очень редко. См.: LE, 173.

Естественно, что законники и юристы и на том свете или на пути туда пытаются прибегать ко всяческим уловкам и хитростям. Как раз в сценах осуждения адвоката или судьи юридическая фразеология широко вторгается в «примеры». Завидев бесов, явившихся за его душой, судья, который привык в своих тяжбах прибегать ко всяческим оттяжкам дела, с тем чтобы повредить противникам, напрасно просит у Господа отсрочить разбирательство (Crane, N 40). Умирающий адвокат просит отсрочки в принятии причастия, друзья отказывают ему, — конец близок, и тогда он заявляет «Апелляцию о причиненном ему ущербе» (LE, 70; Hervieux, 339). Английский клирик, успешно изучавший право, внезапно оказался при смерти. «Апеллируйте! Апеллируйте! — вскричал он, повергнув своих коллег в изумление. — Апеллируйте поскорее! Что вы делаете? Апеллируйте!» После некоторой паузы он застонал, и последние его слова были: «Ах! Ах! Очень вы промедлили, ибо приговор мне уже вынесен. Я навечно осужден» (LE, 66). Автор извлекает из этого «примера» мораль: пусть адвокаты и судьи прислушаются к нему, да и бейлифы тоже, — поскольку они уклоняются от прямого пути, приговором им будет осуждение.

Умирающий уже стоит пред высшим трибуналом и пытается при помощи привычного крючкотворства обмануть Судию или отсрочить вынесение страшного приговора. Но вместе с тем он еще находится и на этом свете и способен беседовать с окружающими, просить их о содействии и упрекать в промедлении. Здесь с особенной ясностью видна та встреча обоих миров, о которой ранее было сказано как о конститутивной черте жанра «примеров».

Магистр Радульф де Балли, учившийся в Париже, где вел развеселое житье, сказал перед смертью: «Вызван я строгим судьей, на приговор коего апелляции не дозволены» (ЕВ, 40. Ср. LE, 65). Другой адвокат, находившийся на службе у крупного епископа, представлял себе Страшный суд, на который направлялся, как состязательный процесс между Богом и дьяволом. Со словами, обращенными к ним обоим: «Сейчас выяснится, кто из вас выиграет тяжбу», он и умер (ЕВ, 441).

Ирония и издевка над продажными и изворотливыми юристами в подобных «примерах» ясна. Крючкотворам приписывается представление о Страшном суде как аналоге суда земного. Но только ли в этом дело? Не присуща ли и самим проповедникам и их аудитории, со злорадством и удовлетворением слушавшей рассказы о жалком конце адвоката или судьи, та же тенденция мыслить себе все существование грешника на земле и в мире ином, включая Второе пришествие, в категориях судебного процесса? Поистине, средневековое «народное христианство» — «судебная религия».

Напрашивается известная параллель между изменениями в судопроизводстве и системе наказаний, которая произошла к тому времени в действительной жизни, и изображением кар, грозящих грешнику на том свете. Раннесредневековый порядок взыскания с преступников материальных компенсаций сменился уголовным правом нового типа, при котором виновный подвергался телесной каре, бичеванию, изувеченью или казни и при котором к обвиняемому могла быть применена физическая пытка, недопустимая в начале средневековья, когда она практиковалась лишь в отношении рабов. Новая система инквизиционного процесса и «кровавой юрисдикции» (нем. Blutgerichtsbarkeit) нашла свой мрачный и гиперболизированный аналог в фантазиях визионеров относительно мук, которым подвергаются души грешников в загробном мире.

И все же нужно было бы воздержаться от одностороннего подчеркивания только этого аспекта учения о суде и расплате. Поскольку мы говорим о проповеди XIII века, важно не упустить из виду и другую сторону дела.

Выше уже не раз затрагивался мотив милосердия Богоматери, избавлявшей от мук ада даже закоренелых, тяжких грешников. Ее любовь и снисходительность неизъяснимы. Впрочем, если приглядеться к «примерам», в которых демонстрируется расположенность Марии к слабым и легко сбивающимся с пути истины людям, то можно увидеть причины такого ее милосердия. Вот лишь немногие из этих «примеров» — им нет числа. Повесили известного разбойника Эббо, но он не умер. Оказалось, что когда он уже висел в петле, явилась дева Мария и на протяжении двух дней поддерживала его своими руками. Дева не позволила возвратившимся к виселице палачам и судьям перерезать ему горло, а те, узнав об ее помощи, отпустили Эббо, который сделался монахом. В чем причина милости, оказанной ему Богоматерью? Эббо очень почитал пресвятую Деву и, даже отправляясь на разбой, благочестиво приветствовал ее (LE, 42). Юный клирик явился после смерти своему отцу с вестью, что с помощью Девы сподобился вечного спасения. На суде поначалу пришлось ему скверно: взвешивание его добрых и злых дел поставило его перед угрозой неминуемого проклятья, но вмешалась сердобольная царица мира и надавила на чашу весов с его добрыми делами, которые сами по себе весили немного. Что же побудило Богоматерь прийти ему на помощь? По его собственным словам, он не имел никаких заслуг, помимо того что в церкви, когда ее славили и все сидели, он стоял (LE, 43). Этот молодой человек хотя бы знал, за что его почтила Дева своей милостью, а вот некий юный испанец, который требовал, чтобы его немедля исповедовали, ибо явилась ему Богоматерь и объявила, что наутро он умрет, вообще не знал за собой никаких достоинств, кои она могла бы оценить. Лишь по настоянию исповедника он вспомнил, наконец, что в доме его матери была служанка по имени Мария, и он ребенком перенял у матери обыкновение всякий раз, слыша имя Марии, добавлять «Ave Maria». Этого было достаточно для того, чтобы он угодил Богоматери (LE, 44). Рыцарь, увидев красивую девушку, похитил ее прямо на дороге и увез к себе. Однако, узнав, что имя ее — Мария, он, страшась почитаемой им Девы Марии, отпустил девушку. После этого Дева явилась ему и поблагодарила, приказав блюсти чистоту; за это она способствовала достижению им высокого социального положения (Klapper 1914, N 51).

Но следующая история кажется еще более странной. Человек, долгое время грешивший с собственной сестрой, тяжко заболел и лежал день или более «как бы мертвый», — тело его было холодное, и лишь в груди едва теплился признак жизни. Между тем он был отправлен на тот свет, и, когда бесы уже хотели сбросить его в пропасть ада, явилась святая Дева, возвратившая его к жизни. Все так и было, ведь он самолично поведал обо всем брату Николаю из Везенфорда, а тот в Дублине передал анонимному автору «примера». Брат Николай спросил его: «Почему наша Госпожа пожелала иметь попеченье о грешнике, настолько вывалявшемся в грязи?!» Никакой другой причины не было, кроме того, что они с сестрой постоянно из любви к святой Деве давали ей по две меры браги (LE, 46). Дело, разумеется, не в подношении, а в любви и преданности, которую грешники таким образом изъявляли Богоматери. Даже если эти знаки внимания и поклонения исходят от таких злодеев, как разбойник или кровосмеситель, они не теряют своей действенности. Некая вдова, находившаяся в греховной связи со своим родственником, трижды убивала детей, рожденных от этого прелюбодейства; в отчаянии она пыталась наложить на себя руки, но осталась жива. И тут воззвала она к Божьей Матери, «милосердие коей и Сына Ее превосходит грехи всего мира», и Мария обещала ей спасение в случае полного раскаянья (Klapper 1914, N 106).

Рыцарю, очень привязанному к мирским радостям, было видение: он предстал пред судом Господа, и бог намеревался уже отдать его бесам, но спросил, нет ли такого святого, которому этот человек при жизни выказал почтение. Дева Мария вспомнила, что однажды он в ее честь поставил свечу. Судия сказал: пусть защищается этой свечою как может, и, когда бесы подступили к рыцарю, он стал жечь их свечой и энергично оборонялся от них. Пробудившись от этого кошмара, рыцарь круто изменил образ жизни (Klapper 1914, N 64).

А вот рассказ о «Фаусте средневековья» — священнике Феофиле. Он был избран епископом, но из-за интриг противников потерял должность. Учиненная несправедливость настолько его удручила, что он обратился за содействием к дьяволу. Тот побудил его отречься от Сына Божьего и Матери Его, подписать акт отречения и скрепить его печатью (по другой версии этого «примера», он удостоверил договор собственной кровью). Это письмо бес доставил в ад самому Люциферу. Вступив на службу к дьяволу, получил он назад свой сан. Назавтра он, однако, опомнился, принес покаяние, примирился с Богоматерью и, с ее помощью, с Христом. Пречистая Дева явилась ему во сне и возложила на его грудь грамоту отречения. После публичного покаяния Феофил на третий день скончался (LE, 47; Klapper 1914, N 107). Даже предателю, изменнику — по средневековым представлениям, тягчайшему нарушителю правопорядка и морали, повторившему Иудин грех, — даруется прощение! В эпоху, когда оформилась легенда о Фаусте, ему уже едва ли удалось бы заслужить помилования, даже если б он раскаялся.