Кузьма Минин на фоне Смутного времени

В работе «Размышления о русской революции» историк и философ П. Б. Струве сделал ряд интересных и в то же время небесспорных наблюдений, касавшихся русских смут. Как полагал Струве, изучавший труды Н. И. Костомарова и И. Е. Забелина, но особенно ценивший С. Ф. Платонова, в начале XVII в. «Россию от смуты спасло национальное движение, исходившее от средних классов, среднего дворянства и посадских людей и вдохновляемое духовенством, единственной в ту пору интеллигенцией страны». Аналогии с событиями начала XX в. он считал не только уместными, но даже поразительными: раскол общества, гражданская война, анархия и хаос, падение нравственности, разброд и шатания, действия внешних сил. Выступление путивльского воеводы Г. Шаховского против царя в защиту Лжедмитрия Струве именовал «чисто большевистским восстанием». «Любопытно само собой напрашивающееся сравнение Добровольческой армии с Нижегородским ополчением, — писал он. — Ядром Нижегородского ополчения явились беженцы, смоленские дворяне, изгнанные из своей родины поляками и нашедшие себе приют в нижегородской земле, подобно тому, как ядром Добровольческой армии явились беженцы-офицеры, нашедшие себе приют в Донской области и на Кубани… И то, что старый летописец говорит о кн. Пожарском и Минине, всецело применимо к Корнилову и Алексееву: «Положили они упование на Бога и утешили себя воспоминаниями, как издревле Бог поражал малыми людьми множество сильных»^{25}.

В самом начале 1920-х гг. в эмигрантской среде зарубежной Европы сформировалось такое самобытное идейно-философское течение, как евразийство, связанное с именами лингвиста Н. С. Трубецкого, географа П. Н. Савицкого, музыковеда и публициста П. П. Сувчинского. Евразийство стало реакцией части творческой эмигрантской интеллигенции на российскую национальную катастрофу 1917 г., за которой она усмотрела болезнетворные процессы в русской и западноевропейской культуре. К евразийству с 1920-х гг. примкнули несколько историков-эмигрантов, прежде всего Г. В. Вернадский, С. Г. Пушкарев и М. В. Шахматов.

«Именно от соприкосновения внешних и внутренних элементов разложения произошла Смута», — подчеркивал Г. В. Вернадский. Успех Лжедмитрия I, по его мнению, зависел от самых разных причин: «слабости московского правительства после смерти Бориса, энергии самого самозванца, боязни московских служилых людей идти против истинного царя, наличия недовольных московскими порядками среди высших нижних элементов общества»^{26}. По мнению еще одного приверженца евразийских идей юриста Н. А. Алексеева, в Смутное время к казачьим образованиям «примыкали целые массы довольно случайного, беглого люда, всякой голытьбы — и тогда массы эти выступали на политическую арену как самостоятельная революционная сила». Тушинский вор, будучи «казацким царем», как полагал Алексеев, стал орудием в руках народных масс. Опираясь на народную утопию, он разделял идеалистическую идею о «государстве как союзе правды»^{27}. Как полагает В. Жарков, став кризисом династического государства, «Смута во многом была вызовом деспотизму как таковому», поскольку сопровождалась расцветом деятельности земских соборов, «утверждавших не только царские указы, но и саму царскую власть»^{28}.

Что же было общего между двумя российскими смутами начала XVII и начала XX в. и чем они различались? Для обеих характерны острый кризис российской государственности и гражданская война; распад территориальной целостности России; ожесточенная борьба за власть; сопровождавшаяся самозванчеством, социально-политической и экономической нестабильностью; возникновение нескольких властных центров; раскол российского социума на противоборствующие группировки, линия которого нередко проходила внутри социальных групп; использование всеми сторонами конфликта террора в качестве средства возмездия и устрашения; неоправданные жертвы среди мирного населения; голод и эпидемии; распространение слухов; ускорение движения социальных лифтов; вмешательство во внутренние дела России других государств. Синхронная информация о событиях русских смут начала XVII и начала XX в., ее восприятие и отражение в более позднее время сопровождались значительным налетом мифологизации, осознанным и невольным искажением исторических реалий.

Центральное место в этой книге занимает реконструкция биографии и характеристика деяний простого посадского торговца Кузьмы Минина — знаковой фигуры российской истории. Сведений о нем сохранилось мало, но многое можно восстановить. Реконструкция жизненного пути любой личности, однако, будет полной и объективной только на многоцветном фоне эпохи, с учетом общей характеристики социальной и профессиональной группы, к которой принадлежал этот человек. Поэтому автор обратился прежде всего к рассмотрению жизни посадских людей русского Средневековья, рыночных будней Смутного времени, а также стихийных бедствий накануне и в годы Смуты, которые влияли на условия существования городского и сельского населения. В заключительных главах прослеживается, как изменялась в общественном сознании память о Кузьме Минине и Дмитрии Пожарском, а также рассказывается история монумента, поставленного им на Красной площади в Москве.

Глава 1 Посадский люд в чиновной структуре Московского царства

Прежде всего попытаюсь ответить на вопрос, какое место занимали посадские люди, к числу которых относился Кузьма Минин, в социально-правовой структуре Российского государства XVI–XVII столетий. В разработках о стратификации старого русского общества как зарубежных, так и отечественных социологов не хватает панорамных обобщений и сравнительного анализа информации огромного комплекса исторических источников. В современной научной и учебной литературе нередко встречаются устаревшие либо расплывчатые, явно не соответствующие действительности представления о социальной структуре допетровской России. Чтобы реконструировать правовую, социальную и экономическую политику самодержавия на протяжении XVII в., накануне Петровских реформ, необходимо прежде всего представить многофакторную характеристику российского социума, учитывая все его параметры (этнические, конфессиональные, демографические, социально-правовые, чиновно-иерархические, служебно-должностные, профессиональные, имущественные, семейные), вертикальную иерархию и горизонтальные связи между лицами разного социального и имущественного статуса.

Отсутствие классового и сословного деления общества

Реконструируя стратификацию средневековых сообществ, историки и социологи чаще всего пользуются понятиями «классы» и «сословия». Однако при обращении к данным русских письменных источников допетровской эпохи и их сопоставлении то и дело возникают сложности классового и сословного определения.

М. Ф. Владимирский-Буданов, например, вообще считал Московское государство бессословным. Население допетровской России было разделено им не на сословия, а на два класса: 1) служилый класс (те, кто служит государству); 2) тяглый класс (те, кто уплачивает деньги в пользу государства); каждый из этих классов подразделялся на несколько разрядов. Различие между классами «истекало не из прав, а обязанностей в отношении к государству: именно одни служат государству лично, другие — уплатой налогов в его пользу»^{29}. Характеризуя русское общество XVI–XVII вв., В. Я. Уланов прослеживал превращение «свободного класса» в «низшие классы», включавшие холопов и крепостных крестьян, которые сливались в «одноцветную бесправную массу с едва заметными теневыми полосами, говорившими скорее о разнице их правового положения в прошлом, чем о фактически-существенном различии бытового их положения в настоящем»^{30}.

Профессор Русского юридического факультета в Праге М. В. Шахматов (1888–1943) давал определение «Московского государственного строя XV–XVII вв. как умеренной формы властвования в историческом облике сословной монархии». По его мнению, можно выделить целый ряд политических сдерживающих моментов (противовесов) власти московских государей: 1) христианские нормы, закон и обычай; 2) сословное представительство в лице земских соборов; 3) соучастие сословий во власти (Боярская дума, самоуправление общин); 4) «права сословий, выросшие на почве феодализма»; 5) регламентация прерогатив низших органов исполнительной власти; 6) обеспечение гарантий личности против судебно-полицейской власти и злоупотреблений низших органов исполнительной власти при помощи приставов, а также другими способами. Как подчеркивал М. В. Шахматов, все эти элементы и зародыши установлений существовали у нас в иных вариантах и сочетаниях, чем в странах Западной и Центральной Европы в течение сословно-монархического периода их исторического развития^{31}.

По утверждению Б. Н. Флори, уже в середине XVI в., в период реформ правительства Ивана Грозного, Россия сделала «важный шаг по пути к образованию «сословного общества»: «Отдельные социальные слои русского общества стали превращаться в сословия — общности людей, соединенных не только общими условиями существования, но и сознанием общих интересов, которые они активно отстаивали. В социальной структуре общества обозначились сословие воинов-землевладельцев — дворянское, городское сословие — посадские люди, сословие духовных лиц — духовенство и, наконец, крестьянское сословие. Они обладали своей организацией и своими органами самоуправления, к которым перешел в 50-е гг. XVI в. ряд важных функций местного управления. Такие явления в жизни русского общества имеют очевидное сходство с процессом формирования сословий в других странах средневековой Европы, где аналогичные процессы протекали в более раннее время»^{32}. Однако права и обязанности всех перечисленных «сословий» не были оформлены в законодательном порядке ни в XVI, ни в XVII в. В. И. Буганов, выделив среди классов и сословий России XVII в. феодалов (бояр и дворян), крестьян и холопов, посадских людей, почему-то игнорировал в этом перечне духовенство^{33}. За пределами сословного либо классового деления и у В. И. Буганова, и у Б. Н. Флори по непонятной причине осталась купеческая верхушка — гости, члены Гостиной и Суконной сотен, возвышавшиеся в правовом и податном отношениях над черными посадскими людьми. Авторитетный отечественный историк-демограф Я. Е. Водарский, вынужденный руководствоваться марксистско-ленинскими догматическими определениями, писал в 1973 г.: «В XVI — начале XVIII в. основными классами в России были крестьяне, феодалы (землевладельцы), посадские люди (торговцы и ремесленники)… Перечисленным классам соответствовали следующие группы сословий, которые уже резко отделялись друг от друга к концу рассматриваемого периода: крестьяне, посадские люди и прочие так называемые городские сословия; светские феодалы и духовенство»^{34}. Сегодня нет нужды прибегать к механическому сословно-классовому делению, в рамках которого все крестьянство включалось в один класс или сословие, хотя в действительности государственные (черносошные, ясачные) крестьяне, отличавшиеся по социально-правовому статусу от крепостных людей (холопов) и крестьян, владели землей и промысловыми угодьями, могли продавать их и передавать по наследству. Поэтому не только феодалов, но также государственных крестьян и однодворцев можно называть землевладельцами (правда, мелкими, а не крупными). Землями и промысловыми участками владели в северных уездах Европейской части России и зажиточные посадские люди. Применительно к XVII в. нельзя характеризовать как однородную сословную среду и духовенство, представители верхушки которого, владевшие вотчинами, являлись по отношению к зависимым крестьянам феодалами, как и крупные общежительные монастыри. А сельские приходские священники, вынужденные, чтобы прокормить свои семьи, заниматься не только духовным кормлением паствы, но и земледелием и животноводством, по образу жизни и быта мало отличались от крестьян.

Поскольку социальную структуру феодального общества оказалось невозможно втиснуть в жесткие одномерные рамки самостоятельных классов и законодательно оформленных сословий, в советской историографии изобрели гибридное понятие «класс-сословие». В результате в научной литературе стали писать о классе-сословии феодалов и классе-сословии крестьян, выдавая их за целостные социальные группы, якобы существовавшие в России задолго до XVHI столетия^{35}. Однако далеко не всегда создаваемые научные схемы точно отражают реальную картину общественной иерархии и саморегуляции.

В социально-правовом отношении население допетровской России распадалось на свободных (вольных) и несвободных (зависимых) людей, в фискальном — на неподатные (служилые люди «по отечеству», духовенство), полупривилегированные (служилые люди «по прибору», беломестцы, члены купеческих корпораций) и тяглые (черные посадские люди, крестьяне) группы. От государева тягла в XVII в. были освобождены и холопы; по отношению к ним в источниках применялось несколько категориальных определений: кабальные, крепостные, полные, старинные холопы^{36}.