Квартира (рассказы и повесть)

— Вот те крест, хоть в бога не верю.

— Пригляди, Сергей, — наказал Кузичев и пошёл вниз.

За ним, кривляясь и передразнивая важную, неторопливую поступь Кузичева, направился Мартынюк. Сергей чуть выждал, бросил прощальный взгляд на город, праздничный, яркий в этот солнечный вечер, и заспешил вслед за ними. Надо было забежать в управление, предупредить Надюху, что задержится, наверное, допоздна.

5

Надюха думала, что они поедут трамваем или метро, но, когда они вышли из-под арки на улицу, Магда уверенно направилась к такси, стоявшему у бордюра. Надюхе вдруг вспомнились и разговоры женщин в коридоре про недоступную и непонятную им страсть Магды к такси, и её упорные ежедневные переговоры по телефону с диспетчерами, и случаи, когда в последнюю секунду перед началом работы она подкатывала на такси к самому подъезду управления, и все глазели из окон (на первом этаже!), как, с треском распахнув дверцу, она круто, всем корпусом, поворачивалась на сиденье и сначала выбрасывала округлые, как кегли, ноги в лаковых сапогах-чулках, а уж потом тянула за собой вечно набитые чем-то сумки. Надюху всё это вдруг так поразило, что она, поймав Магду за руку и придержав её перед дверцей, спросила придушенным голосом:

— Ты что, каждый день на такси?

Магда взглянула на неё, как на полоумную, но тотчас снисходительно усмехнулась и, закатив глаза, сказала со вздохом:

— Иначе не получается.

Они выехали на Литейный, повернули на улицу Пестеля, а потом помчались по набережной Фонтанки на низкое слепящее солнце. Шофёр опустил противосолнечный щиток, и тень надвое разделила его лицо. Протёртое лобовое стекло ярко осветилось, сквозь него трудно было смотреть — всё казалось затянутым сияющим желтоватым дымом. Магда, сидевшая впереди, нацепила тёмные очки в массивной, отделанной перламутром оправе. Вид у неё был озабоченный. Какая-то сложная и тайная работа совершалась в её голове, велись какие-то расчёты, делались прикидки вариантов, плелись хитроумные планы. Она шевелила губами, и чёрные дужки её выщипанных бровей вдруг резко приподнимались из-за оправы.

Надюха беззаботно поглядывала по сторонам — до самого Магдиного дома, до того момента, когда Магда выложит обещанные триста рублей, можно было расслабиться и ни о чём не думать. Просто ехать по улицам вечернего Ленинграда и глазеть, тем более что поглазеть было на что — город ей никогда не надоедал.

Там, на той стороне Фонтанки, в длинном ряду приземистых, словно сцепленных в один причудливый состав зданий с разными фасадами, были дома, на которых Надюхе довелось работать, и теперь, проезжая мимо, она легко находила их и смотрела на них с таким же тёплым чувством, с каким смотрит добрый врач на бывших своих пациентов, возвращённых к жизни. В отделочницы она пошла сознательно, сама, по собственному желанию, решив, что возвращать молодость любимому городу — занятие ничуть не хуже, чем, скажем, лечить или обучать грамоте. Да и не очень-то её, окончившую среднюю школу с четырьмя тройками в аттестате, тянуло в институты. Отец и мать прожили жизнь рабочими и не настаивали на том, чтобы дочь обязательно имела высшее образование. Отец, так тот даже прямо высказался — дескать, нечего время терять, пусть работает, скорее человеком станет. Мать, по своему обыкновению, отмолчалась, но молчание её было красноречивее отцовских слов — устала тянуться, копейки считать, давай, доченька, впрягайся и ты, помогай. Надюха и не маялась, не переживала, как некоторые, куда пойти, — ей повезло: работать в РСУ её надоумил старый друг отца Иван Григорьевич, инженер по технике безопасности ремонтно-механического завода.

Иной раз совсем мало надо человеку, чтобы принять очень важное жизненное решение. Когда человек сам нацелен на какое-то дело, которое кажется ему самым интересным, самым важным, то тут, конечно, другой разговор, но когда ты, как в сказке, стоишь на развилке множества дорог и не знаешь, какую из них выбрать, то тут-то и бывает, что, куда дунет ветер, туда и пойдёшь, надеясь бог знает на что. Так получилось и у Надюхи: Иван Григорьевич, коренной ленинградец, влюблённый в свой город, как-то был у них вечером в гостях и за ужином принялся расхваливать ленинградских строителей-ремонтников. Дескать, вот люди заняты действительно нужным и благородным делом: омоложением старого Питера, — вот, дескать, куда надо стремиться нашей молодёжи — и заработок приличный, и город можно узнать как следует, не по учебникам, и, так сказать, с историей лоб в лоб.

Запал этот разговор Надюхе, стала она поглядывать на — здания с пустыми окнами, окружённые временными заборами, стала приглядываться к людям в заляпанных известью телогрейках и тяжеленных кирзовых сапогах. А потом как-то насмелилась и затеяла разговор с одной из молодых женщин-отделочниц: как, дескать, живётся-работается на капиталке. Женщина та, хоть и ворчала и ругала свою работу, но, когда Надюха спросила её, почему она в таком случае не переходит на другое место, задумалась и ответила серьёзно: "А где я ещё столько заработаю? В магазине? Так там для этого" поди, воровать надо, ежели совести нет. Тут, девонька, работа только для глаз грязная, а для души — чистая, нужная. И людей не хватает. Уйти никак нельзя, жильё-то сдавать надо". Надюха сказала, что хотела бы тоже устроиться отделочницей, но не знает, примут ли без специальности, с одним аттестатом зрелости. Женщина осторожно, чтобы не испачкать, взяла её за руку и молча повела за собой через копаный-перекопанный двор дома.

В тёмном, ободранном, пахнущем кошками подъезде они вошли в квартиру на первом этаже, и женщина подвела её к двум спорившим мужчинам. Один из них — небритый, в замызганной рабочей робе и сапогах — кричал, размахивая руками, другой — в болоньевом плаще, видавшем виды, и сине-буро-малиновом берете лепёшкой — монотонно возражал, упрямо склонив набок голову. Первый, как вскоре выяснилось, был бригадир Пчёлкин, второй — прораб Ботвин. Женщина бесцеремонно вмешалась в их разговор и, показав на Надюху, сказала, что вот привела работницу. Разговаривал с ней прораб вежливо, по-интеллигентски обращаясь на "вы" и внимательно, терпеливо выслушивая сбивчивые ответы. Пчёлкин смотрел на Надюху с каким-то жалостливо-презрительным выражением на своём костистом, измождённом лице. Ботвин неторопливо, основательно объяснил Надюхе, куда пойти, к кому обратиться, какое написать заявление и какие иметь при себе документы. Когда Надюха, довольная таким внимательным подходом, распрощалась с прорабом и бригадиром, женщина, приведшая её, вывела Надюху во двор и на прощанье сказала: "Устраивайся, не пожалеешь. У нас народ хороший, не ханыги". Эти слова развеяли последние сомнения, и в тот же день Надюха сходила в РСУ, оттуда — в трест. Её направили на курсы с отрывом от производства, после которых уже как маляр она была поставлена на отделку квартир в доме на Фонтанке, в комплексную бригаду Пчёлкина. После того дома было ещё два, тоже на Фонтанке, в том же районе, а потом бригаду перебросили на отделку фасада казармы — тут-то она и познакомилась со своим Серьгой. Тропка, на которую её качнуло от слов Ивана Григорьевича, стала дорогой её жизни, её судьбы.

Первую остановку Магда сделала возле Фрунзенского универмага. Надюхе она кинула небрежно через плечо: "Извини, детка, я сейчас". Ушла с сумкой, вернулась с пакетом. Потом была остановка у парка Победы — парикмахерская. Там её ждали, её личный мастер освежила ей причёску. Пакет остался в парикмахерской, вместо него появилась коробка, завёрнутая в газету.

В большом гастрономе напротив станции метро Магда накупила полную сумку продуктов, и с этими продуктами они заехали к Магдиной бабушке, одинокой больной старушке, в которой Магда души не чаяла и заботилась о ней куда с большей любовью, чем родная дочь старухи, то есть мать Магды.

Тут у Магды была целая драма, об этом знало всё управление: когда-то бабушка жила в прекрасной однокомнатной квартире в Новой Деревне, но матери Магды зачем-то потребовались деньги, и она заставила старуху совершить обмен с компенсацией: старушка переехала в коммунальную, шестикомнатную квартиру, а денежки за обмен получила мать Магды. Магда в это время была ещё замужем за своим лётчиком и жила далеко на востоке. Когда после развода она вернулась в Ленинград и узнала о махинации, то устроила страшный скандал, пыталась опротестовать обмен, но где там — старушка осталась в тёмной комнате с окнами в колодец. С матерью Магда прекратила всякие отношения.

Далее они заезжали в какие-то дворы возле кинотеатра "Меридиан" и на Авиационной улице, причём Магда предварительно звонила из автоматов, а уж потом нагружалась сумками и тащилась по одной ей ведомым адресам. При этом она никак не комментировала свои отлучки.

Около восьми вечера, накрутив по счётчику червонец с мелочью, они выгрузились у Магдиного дома, напротив Варшавского вокзала.

— Ох, будет мне сейчас! — с беззаботной весёлостью сказала она, кивнув на свои окна. — Коленька вчера с моря, а после праздников снова в рейс — из дому не отпускает…

Она засмеялась, подмигнув Надюхе, — во рту её в самых углах изящно засияли золотые коронки.

По узкой и тёмной лестнице со стёртыми ступенями они поднялись на пятый этаж. Им тотчас открыли — Коленька собственной персоной. Муж не муж, друг не друг — залётный, прибившийся на время приятель из разряда тех, кто появляется странно, без предупреждения и исчезает внезапно и надолго. Правда, Коленька был более-менее определён в служебном отношении: он плавал, "ходил в загранку", как он сам выражался. Отлучки его были объяснимы и закономерны, но возвращения его в эту квартиру, к ней, Магде, казались ей повторением одного и того же чуда. Он никогда ничего не обещал, не заводил никаких серьёзных разговоров об их отношениях, но, возвращаясь из очередного рейса, первым делом шёл по уже протоптанной дорожке, нимало не заботясь, что за эти полгода, или чуть больше, сталось с его Магдой. Как сама Магда не раз говаривала то ли в шутку, то ли всерьёз, их объединяет только дело — никаких чувств нет и быть не может: он привозит "товар", она помогает реализовать. Не без некоторой собственной выгоды, разумеется. Этого она никогда не скрывала, хотя и не очень-то афишировала свои торговые успехи.

Магда занимала две смежные комнаты в пятикомнатной квартире. Обшарпанный, сумрачный коридор зигзагами, стены увешаны рухлядью, заставлены ободранными шкафами, с антресолей свешиваются какие-то тряпки, ленточки, верёвки, но зато комнаты Магды сияли, как драгоценные камни в куче мусора. Хрусталь, бронза, старинный фарфор. В одной комнате, — ковёр на стене, ковёр на полу, столовый гарнитур под орех, в спальне — комбинированные шкафы "стенкой". В раскрытом баре переливчато блестят толстостенные флаконы резного стекла, бутылки с заморскими винами и ликёрами, сверкают хрустальные фужеры, стаканчики из тонкого серебра. На полках камни, переливающиеся радужными огнями, огромные раковины, фарфоровые рыбы, вазы, разлапистые ветки кораллов.