Квартира (рассказы и повесть)

Танька стонет, мечется в жару, в бреду. Вспыхивает свет, над ней склоняется мать. Танька дрожит, клацают зубы, она бормочет бессвязное, вскрикивает, плачет. Мать не отходит от неё до утра, утром вызывает врача, остаётся дома день и другой, пока не проходит горячечный кризис.

Постепенно Танька поправляется, у неё чернеют, шелушатся обмороженные щёки и кончик носа, глаза тускнеют, наливаются тоской. Она не хочет поправляться, не хочет вставать с постели, выходить из дому. Врачиха говорит, что не может больше продлевать больничный, — надо идти на ВКК. Но кто же признает её больной, — по всем внешним данным она здоровее самой здоровой. Кто определит болезнь, которая тонкой иглой ушла в сердце, спряталась в душе, растворилась в крови?

В последний день декабря, с утра, когда разошёлся морозный туман, к поселковому совету подкатил "Москвич" с куклой на радиаторе, украшенный разноцветными лентами, шариками, бумажными цветами. Из машины вывели Таньку — в белом свадебном наряде, немую и неловкую в движениях, как заводную куклу. Возле неё суетились мать, Люба, товарки с мясокомбината, говорили что-то, одёргивали, поправляли платье невесты. Танька стояла с отрешённым, застывшим лицом, как глухая.

Её завели в поссовет — там всё было готово. Формальная сторона заняла немного времени — Танька Стрыгина стала Татьяной Макарычевой.

Квартира

1

Рабочий день был на исходе, и Сергей поторапливался — до звонка надо было выбрать из ящика весь раствор. Когда он разгонялся так, как теперь, то кладка шла легко, ходко, на четыре счета: поддел мастерком раствору, плюхнул на место — раз, с притрусочкой размазал, разровнял — два, схватил пятернёй кирпич, вдавил в раствор — три, подправил, пристукнул рукоятью — четыре. Раз — два — три — четыре. Кирпичик за кирпичиком, со стукотком, с притоптыванием, как будто не работа, не кладка стены по срочному аккорду, а незатейливый перепляс. Десять минут такой пляски, и он как бы глох на оба уха, как бы немел и переставал замечать всё вокруг себя, словно кто шоры прилаживал к вискам. Наступала самая отрадная пора в работе — глухая кладка.

Конечно, краем глаза он видел и двор дома, взятого на капремонт, и крыши соседних домов, обшарпанных, старых, царской постройки, и небо, то ясное, голубое, то вдруг в серых тучах, несущих с Балтики косую нудную морось. Видел он и товарищей своих по бригаде — Кузичева и Мартынюка; и крановщика Коханова в кабине крана с книгой перед носом; и тумбой стоящего на середине двора прораба Ботвина в сине-буро-малиновом берете с неизменной папочкой под мышкой; и бригадира Пчёлкина, доказывающего что-то мраморно застывшему Ботвину; и снующих взад-вперёд рабочих, — всё вроде бы видел Сергей Метёлкин, но ничего не отмечал про себя, вроде бы и не видел вовсе. Гнал ряд за рядом, тянул стенку и себя вместе с ней к небу. Раз — два — три — четыре, глухая кладка.

— Серёга! — донеслось снизу.

Раз — два — три — четыре…

— Сергей!

Раз — два — три — четыре…

— Метёлкин! Оглох ты, что ли?

Не оглох, не ослеп, слышит, что зовут, видит, кто: Надюха, жена родная, но не оторвёшься — глухая кладка.

— Серёжка! Дело есть, срочное, скорей давай!

Тьфу ты! Махнул мастерком: ладно, дескать, потерпишь, ряд докласть — минуты, не часы же. Раз — два — три… Но нет уже счёта, пропал счёт.

Сергей сдёрнул верхонки, привычно сунул за пояс. Окинул глазом работу: ничего, жить можно. Наращиваемый пятый этаж заметно подрос. А как там сподвижники по аккордному наряду? Глянул в левый угол — Кузичев, тощий, рукастый, кланяется на четыре счёта, только счёт у него поживее, пооборотистей — тоже выработал ничего, не меньше Сергея. На правом углу Мартынюк: выставил пузо, как торгаш на рынке, кладёт без всякого счёта, суетится, не кладёт — ляпает. И как такая кладка сходит с рук! Сергей наклонился над стеной, проверил, ровно ли, не погнал ли "волну" — нет, нормально. Помахал Надюхе и пошёл к лазу.

По настилу лесов, по крутым лестницам, с яруса на ярус, всё ниже и ниже, мимо горластых баб в отвислых штанах и телогрейках, заляпанных известью и раствором, мимо плотников, вгонявших в проёмы оконные рамы, мимо девушек, занятых штукатуркой наружных и внутренних стен. Уже на земле, когда проходил возле столярки, послышалось ему, будто кто-то позвал негромко: "Серьга!" Сергей настороженно прищурился — кто же звал? В столярке, едва различимые со свету, стояли у верстаков, покуривали рабочие — не они же, конечно. И тут снова — "Серьга!" За стеклом поблёскивали, смеялись чьи-то глаза — Ирка Перекатова! У неё тут, в одной квартире с плотниками, участковый склад: краска, гвозди, мелочь всякая.

— Ну? — спросил он. — Стоишь, глаза продаёшь?

Чуть выдвинулась из-за рамы, хлопнула ресницами.

— А что? Нельзя?

— Чего моргаешь-то?

Пожала плечами, усмехнулась.

— Моргаю. Ну и что?

Сергей изогнулся, поймал её за воротник телогрейки, но она выскользнула, поправила косынку.

— Ой, нехорошо, Серёжа, — сказала, напевно окая. — Жена ждёт, томится.

— Смотри, заботливая какая.

— Она у тебя хорошая.

— Ну спасибо, а то не знал, какая у меня жена.

— Была б другая, и разговор другой был бы, — с усмешечкой, такой понятной Сергею, сказала Ирина, блеснув глазами, и спряталась за раму.

Обойдя груды мусора, битого кирпича, старой штукатурки, он обернулся — Ирина стояла, прижавшись щекой к раме, пялилась вслед ему, гипнотизировала. "Напрасный труд", — подумал Сергей и ещё подумал о том, что она всё-таки какая-то странноватая: то ходит мимо, в упор не видит, словно стеклянный, то клеится, караулит, осаждает, правда, осада её тоже какая-то чудная: тихая, вкрадчивая — то кинет чем-нибудь, то царапнет незаметно, как кошка-мурка лапкой, то вдруг окликнет, а сама и не смотрит — будто не она звала. Маленькая, бледненькая, глазищи во всё лицо — пугалы чёрные. Ему-то ясно, как дважды два, к чему эти её подходы, только зачем ему всё это? Приключений на свою горбушку искать? У него Надюха, дочка Оленька — семья. Было время, отбегал своё, ещё в родной Турской, а потом в Осташкове, покрутил "динамо" местным красоткам. Теперь не до этого: днём работа, вечерами занятия в институте, зачёты, второй курс — не хухры-мухры. Забыл, когда спал по восемь часов, в кино с женой некогда сходить, не то что заводить шашни.

Во дворе чуть ли не во всё горло кричал Пчёлкин. При каждом слове он взмахивал руками, сразу двумя, то тыча ими в верхние этажи, то — куда-то в сторону. Ботвин терпеливо ждал, отвернувшись вроде бы с невозмутимым видом, но по тоскливым глазам его можно было понять, что прораб сильно не в духе. Опять у них какая-то сцепка. Дня не проходило, чтобы не схватывались, а работают вместе уже второй десяток лет.

Однажды Пчёлкин спас Ботвина: у того случился инфаркт прямо на работе — вроде совсем помер. Все, кто был вокруг, растерялись, бабы взвыли, мужики сдёрнули каски, шапки, но тут появился Пчёлкин, протолкнулся к белому, раскинувшемуся на полу прорабской Ботвину и принялся делать массаж сердца. Упрямо, с каким-то злым неистовством он массировал, мял, тряс Ботвина, пока не приехала "скорая". Врач потом так и сказал: "Молись, прораб, за здоровье бригадира". Ботвин, вернувшись на работу после трёхмесячного отсутствия, никакой благодарности Пчёлкину не высказал, а с первого же дня накинулся на бригадира ещё пуще прежнего, ещё зануднее стал прискребываться. Правда, факт есть факт: именно Ботвин настоял на том, чтобы портрет Пчёлкина, несмотря на все грешки бригадира, появился на районной доске Почёта.

И прорабу, видно, надоела, и бригадиру не меньше эта грызня, но привязаны были друг к другу крепко-накрепко: прорабу подавай полный объём работ, без недоделок, технику безопасности и качество, бригадиру — материалы вовремя, технические решения, чертежи на каждую мелочь. Старый питерский жилой фонд перебирать — это вам не крупнопанельные коробки грохать, где всё на сварке и бетоне, — тут того и гляди что-нибудь где-нибудь треснет, поплывёт, расползётся, как гнилая тряпка. Потому-то Пчёлкин и настырничает, требует, вроде как формалист. Ботвин понимает, что и его, прораба, не погладят по головке, если где что обрушится или комиссия забракует, только и Ботвину не легче: не он сам рисует эти чертежи — проектировщики. В своё время, видно, проморгали начальнички, не стребовали деталировку — вот теперь и сцепка.

Не раз наблюдал Сергей со стороны, как они схватываются по мелочам, и нет-нет да и прикидывал про себя: а как на месте Ботвина он, Сергей, повернул бы дело, что ответил бы, какое принял бы решение — прикидывал, потому что не за горами, через четыре года, самое большее — через пять лет, метил переходить на итээровскую должность. И чаще всего, пожалуй, правым, по мнению Сергея, оказывался бригадир. Хотя прораб вёл тоже по-своему верную линию: требовал от бригадира и рабочих творческого, как он говорил, мозгового подхода. "На капиталке вам не просто гнать выработку, мозгами шевелить надо. Самим решать, а не поджидать, пока вам — на блюдечке с голубой каёмочкой. Капиталка — это высшая строительная квалификация!" — не раз говаривал Ботвин. С этим Сергей был согласен, но как понять мелочную въедливость, прямо-таки крохоборство прораба — вот это-то и выводило из себя горячего, скорого на слово и дело Пчёлкина.