Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Том 2
Шрифт:
– Я не могу точно передать своих впечатлений, но мне всегда казалось, что я знаю заранее, что он скажет. Как будто бы близко возле хорошего, а не хорошее. Потом это его увлечение героями, аристократизм и презрение к массам – это отвратительно.
Николай Николаевич при этом вспомнил, что Карлейль в эпоху движения за освобождение негров писал против освобождения, так как, по его мнению, эта глупая толпа нуждалась в руководителях.
– Ну, вот видите! – сказал Лев Николаевич.
В этот день Лев Николаевич не обедал, а сидел под деревом, рядом с обедавшими, и читал «Русскую мысль». Дочитав в «Семействе Поланецких» Сенкевича до того места, где у одного действующего лица оказалась «родинка на веке» (вероятно, ошибка переводчика), он объявил об этом во всеуслышание и закрыл книгу [117] . После обеда уселись вокруг него, и Лев Николаевич еще раз по поводу Сенкевича распространился о губительности для таланта большого гонорара. По его мнению, Сенкевич – талант хоть не слишком большой, но в своем кульминационном произведении «Без догмата» был очень хорош [118] . Дальше все идет хуже и хуже. Последние главы «Поланецких»
117
Несколько позднее, 25 октября 1894 г., Толстой писал в благожелательном тоне о романе Г. Сенкевича: «Мы целый вечер – я читал – читали „Поланецких“ с большим удовольствием. Прекрасный писатель, благородный, умный и описывающий жизнь, правда, одних образованных классов, во всей широте ее» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 84. С. 228).
118
О сильном впечатлении, оставленном чтением романа Г. Сенкевича «Без догмата», сохранились дневниковые записи Толстого от 18 и 20 марта 1894 г. См. также письмо Толстого к Г. Сенкевичу от 27 декабря 1907 г.
Вечером среди привезенной со станции корреспонденции увидели французский журнал «La Plume», который, как оказалось, был прислан редакцией потому, что в нем была статейка о русской цивилизации в отношении к западной и о Толстом, как самом великом писателе России. Лев Николаевич стал читать ее вслух. Статейка совершенно глупая и пустозвонная. Объявив Россию варварско-азиатской страной, а Толстого обер-варваром, автор предупреждает, чтобы берегли западную цивилизацию. Лев Николаевич очень смеялся и в самых бойких местах говорил: «Ишь, как он раскуражился».
9 июля
‹…› В полученных книжках журналов Лев Николаевич прочел что-то, подтверждающее отзывы Репина о заграничном искусстве (в «Неделе») [119] , и это повело к разговору о новом искусстве. Лев Николаевич стал говорить о новых композиторах:
– Я их решительно не понимаю. Был у меня Танеев, играл свой квартет, и для меня все в нем – и аллегро и скерцо – все шум, и только. Они, правда, толкуют об этом, находят одно лучше, другое хуже; но что же это за музыка, которая доставляет удовольствие лишь тем, кто ее делает? Я, конечно, не беру на себя смелость судить об этом, но я много слышал, сам играл, занимался, и на меня эта новая музыка не производит ровно никакого впечатления. Вот Глинка – другое дело, здесь и мелодия и все.
119
Статья И. Е. Репина «Заметки художника (Письма из-за границы)». Репин резко критиковал французскую новейшую живопись.
10 июля
За обедом Лев Николаевич обратился ко мне:
– А я получил от вашей знакомой, Фоминой, письмо. Она прислала мне книжку Марселя Прево [120] . Пишет, что перевела уже около половины; думает, что роман этот будет иметь нравственное значение; просит меня написать к нему предисловие; говорит, что она хочет издать его для дохода, пока муж пишет диссертацию. Я прочел роман: грязный и безнравственный. Хочу в письме к ней дать понять как-нибудь в вежливой форме, что она дура.
120
Н. Д. Фомина прислала Толстому роман Марселя Прево «Les demi-vi`erges» («Полудевы»). Толстой в ответе Фоминой (11 июля 1894 г.) отказался написать предисловие, находя роман безнравственным и «вредным, как всякое порнографическое сочинение». В дневниковой записи от 11 июля 1894 г. он называет книгу Марселя Прево «глупой, гадкой, мерзкой».
В продолжение обеда он несколько раз обращался ко мне с вопросами относительно Фоминой; говорит, что он целый день думает о письме к ней.
Возвратившись домой около десяти часов вечера, застали Николая Николаевича читающим книгу В. Розанова о Достоевском [121] . Мы подсели и стали слушать. Чтение книги Розанова, как условились Страхов с Львом Николаевичем, будет продолжаться и в следующие дни. Поэтому я думаю, что мнение Льва Николаевича о Достоевском дальше обрисуется рельефно. Теперь, между прочим, он говорил, что Достоевский – такой писатель, в которого непременно нужно углубиться, забыв на время несовершенство его формы, чтобы отыскать под ней действительную красоту. А небрежность формы у Достоевского поразительная, однообразные приемы, однообразие в языке.
121
Розанов В. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. Опыт критического комментария. СПб., 1894.
11 июля
‹…› Слушали чтение «Учителя словесности» Чехова из «Русских ведомостей» [122] . Когда Лев Николаевич окончил чтение и стали обмениваться впечатлениями, Лев Николаевич сказал, что рассказ ему нравится. В нем с большим искусством в таких малых размерах сказано так много; здесь нет ни одной черты, которая не шла бы в дело, и это признак художественности. При этом он сделал несколько замечаний о Чехове вообще. Для Льва Николаевича это человек симпатичный, относительно которого можно всегда быть уверенным, что он не скажет ничего дурного. Хотя он и обладает художественной способностью прозрения, но сам еще не имеет чего-нибудь твердого и не может потому учить. Он вечно колеблется и ищет. Для тех, кто еще находится в периоде стояния, он может иметь то значение, что приведет
их в колебание, выведет из такого состояния. И это хорошо.122
Некоторая неточность. В «Русских ведомостях» (1894. № 188, 10 июля) была напечатана лишь гл. 2 «Учителя словесности» с подзаголовком: «Рассказ». Гл. I под заглавием «Обыватели» впервые появилась в газете «Новое время» (1889. № 4940, 28 ноября). Полностью «Учитель словесности» был опубликован только в 1894 г. в сборнике Чехова «Повести и рассказы» (М., 1894).
Вечером читали вслух из июльской книги «Северного вестника» «Эшафот» Виктора Гюго [123] . Лев Николаевич нашел перевод несколько прозаическим, но в общем довольно хорошим. Относительно же самого произведения сказал, что он его раньше не знал, но что это превосходная вещь (против смертной казни). У него есть почти все сочинения Гюго, кой-чего недостает. Перечитывал он все, что достал. Признает в нем много странных вещей, но все искупается высотой содержания. «И теперь пигмеи вроде Бурже подсмеиваются над ним; ведь Гюго – гигант в сравнении с ним».
123
Стихотворение «Эшафот» (из книги «Легенда веков») было опубликовано в «Северном вестнике» (1894. № 7).
12 июля
‹…› Когда Николай Николаевич по поводу Сони из «Преступления и наказания» Достоевского сказал, что это совершенная выдумка, что просто стыдно читать об этой Соне, Лев Николаевич сказал:
– Вот как вы строго судите, и верно. Я считаю в «Преступлении и наказании» хорошими лишь первые главы; это шедевр. Но этим все исчерпано; дальше мажет, мажет.
По поводу «Нови» опять повторил раньше высказанный им взгляд, что «Новь», вопреки общему мнению, – лучшая вещь Тургенева, лучше «Рудина» и других его романов; что она отличается цельностью, верно рисует время и верно изображает типы.
13 июля
После обеда за разговором кто-то упомянул Лескова, и графиня спросила Льва Николаевича, нравится ли ему он. Тот отвечал, что, по его мнению, некоторые места у Лескова превосходны (стал припоминать названия вещей и сцены из них), но основной его недостаток – искусственность в сюжетах, языке, особенные словечки. Он даже при личном свидании с Лесковым «осмелился ему это высказать», но тот отвечал, что иначе писать не умеет.
Вечером Лев Николаевич, возвратившись с длинной прогулки пешком (ходил в деревню за делом), был в добром настроении и разговорился. Чертков получил письмо от Эртеля, с которым он в дружбе, и это послужило поводом к разговору об Эртеле.
– Странно у нас как-то выдвигают, – сказал Лев Николаевич. – Теперь выдвинули Чехова и Короленко, а там все остальное безызвестное. А по моему мнению, Эртеля скорее нужно было бы выдвинуть, чем Короленко. Это, несомненно, талантливый человек, живой. Сначала он писал, рабски подражая Тургеневу, все-таки очень хорошо. Потом явилась самостоятельная манера. Есть прекрасные места (Лев Николаевич стал припоминать) [124] . Он любит лошадей, знает их и прекрасно описывает. Только это талант, который не знает, зачем живет.
124
Толстой высоко ценил роман А. И. Эртеля «Гарденины, их дворня, приверженцы и враги».
В 1909 г. вдова А. И. Эртеля, предпринимая издание сочинений своего мужа, обратилась к Толстому с просьбой написать предисловие. Но Толстой написал предисловие только к роману А. И. Эртеля «Гарденины, их дворня, приверженцы и враги» (опубликовано в Эртель А. И. Собрание сочинений. Т. 5. М., 1909). Автор предисловия особенно отмечал в романе «удивительный по верности, красоте, разнообразию и силе народный язык» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 37. С. 243). С романом А. И. Эртеля Толстой познакомился значительно раньше. В дневнике 1889 г. (запись от 28 сентября) содержится краткий отзыв о «Гардениных»: «Лег поздно, зачитался Гардениными. Прекрасно, широко, верно, благородно» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 50. С. 149).
Николай Николаевич опять вспомнил Засодимского и Златовратского, и Лев Николаевич опять по поводу Златовратского сказал, что решительно не понимает, откуда он получил такую популярность: «Это, верно, объясняется тем, что он, как и Мачтет, был, кажется, пострадавшим. По крайней мере, он был близок с некоторыми революционерами» ‹…›.
18 июля
‹…› Говоря об образовании народа, Лев Николаевич, между прочим, вспомнил, что в период увлечения школой у него была мысль устроить «университет в лаптях» [125] . Хотели доставлять возможность желающим крестьянам учиться (по силам и в пределах знаний учащего персонала) разным наукам. Лев Николаевич помнит, что в числе желающих было несколько взрослых, и они с удивительной быстротой и жадностью учились, например, алгебре. На замечание графини, что это ни к чему не повело бы, так как такой мужик сейчас же ушел бы из деревни, Лев Николаевич сказал, что в том и задача «университета в лаптях», чтобы не отрывать, как делает учительский институт, мужика, а дать деревне образованного человека в их же среде. Проект этот разрушился о формализм министерства. На запрос Толстого министерство народного просвещения прислало программы занятий, со строгим разграничением часов и сообщением, что за всем будет следить инспектор. Тогда Лев Николаевич остыл к «университету в лаптях».
125
Толстой намеревался в 1875–1877 гг. открыть в Ясной Поляне курсы для народных учителей, учительскую «семинарию» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 62. С. 302). Толстому действительно было предложено департаментом народного просвещения составить учебный план, таблицы распределения занятий и т. п. Задуманные Толстым курсы для учителей народных школ не были открыты.