Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Том 2

19 июля

Вечером на утверждение Льва Николаевича было представлено два списка для издания «Посредника»: 1) Николай Николаевич выбрал около десяти стихотворений Фета для проектируемого сборника из русских поэтов; 2) Касаткин с Татьяной Львовной [126] составили список картин русских художников для дешевых лубочных изданий. Что касается Страхова, то Лев Николаевич огорчил его. Он утверждал все стихотворения описательные, так как эти особенно любит и ценит у Фета; но отвергал все с неясными порывами и стремлениями, воспеваниями чего-то полуясного, – этих он не любит. Отвергал также стихотворения анакреонтического рода, сверкающие античной красотой, говоря, что эта красота слишком условна.

126

Татьяна Львовна Толстая.

В картинах он настаивал, чтобы брали больше из Маковского; хвалил мальчика с калачом [127] , говорил, что это трогательно и глубоко, настаивал, чтобы брали картины с поэтическими сюжетами. «Самосжигателей» Мясоедова забраковал. О Максимове и его «Разделе» [128] говорил, что он кажется знатоком народа лишь для интеллигенции, а на самом деле он, как Печерский [129] в литературе, народа и его быта не знает.

127

Картина В. Е. Маковского «Свидание» (1883).

128

Картина В. М. Максимова «Семейный раздел» (1876).

129

П. И. Мельников (псевдоним – Андрей Печерский).

В этот же вечер пересматривали полученные Татьяной Львовной альбомы снимков с картин лондонской академической выставки и Парижского салона. Лев Николаевич удивлялся технике картин и изяществу выполнения гравюр. Однако по поводу картины, изображающей, как полк конных гусар под Ватерлоо, внезапно налетев на пропасть, низвергается в нее, он пожалел о массе бесполезно потраченного труда. Смеялся над всякими аллегорическими и мифологическими картинами и утверждал, что сам никогда не мог запомнить, кто была Психея и кто у кого вышел из головы в полном вооружении. «А тут еще имена: сегодня замечу Юнону, а завтра она оказывается Герой, да еще волоокой».

20 июля

‹…› Вечером Лев Николаевич прилег на диван. К нему подсел Николай Николаевич и заговорил о каком-то неизвестном еще рассказе, который Лев Николаевич дал ему прочесть. Мало-помалу стали подсаживаться другие, и образовалась группа. Графиня в стороне просматривала Фета и читала вслух те стихотворения, которые ей особенно нравились или были новы для нее.

В параллель к одному стихотворению Фета Лев Николаевич вспомнил стихотворение Тютчева и стал говорить о нем. «По моему мнению, Тютчев – первый поэт, потом Лермонтов, потом Пушкин. Вот видите, какие у меня дикие понятия, – сказал он, обращаясь ко мне. – А у вас как Тютчев считается?» Я отвечал, что совсем мало с ним знаком, что он мало встречается в библиотеках. Николай Николаевич стал говорить об изданиях его стихотворений. Лев Николаевич рассказал, что с Тютчевым его познакомили Некрасов [130] («ему нужно отдать справедливость: хоть у самого в стихах не было нисколько поэзии, а ценить умел»), Дружинин и др., которые составили первый сборник стихотворений Тютчева [131] . Я стал расспрашивать о последующих сборниках. «А потом он стал писать вздор, чепуху такую, что ничего не поймешь – эти славянофильские стихотворения». Николай Николаевич рассмеялся. «Это для меня сказано, – пояснил он нам. – Но ведь среди этих есть превосходные», – обратился он к Льву Николаевичу. «Все вздор», – шутливо, но упорно твердил тот…

130

Некрасов был одним из страстных пропагандистов творчества Тютчева. Он способствовал возрождению его популярности, опубликовав свою статью «Русские второстепенные поэты» («Современник». 1850. № 1), где стихотворения Тютчева рассматривались как «блестящие явления в области русской поэзии». В 1854 г. в приложении к мартовской и майской книжкам «Современника» было помещено более ста стихотворений Тютчева.

131

Инициатором подготовки к печати первого собрания стихотворений Ф. И. Тютчева был И. С. Тургенев. Он же выступил и редактором первого (1854) издания Тютчева См.: Благой Д. Д. Тургенев – редактор Тютчева // Тургенев и его время. М. – Пг., 1923. С. 144–145.

– Так не забудьте же Тютчева достать, – сказал Лев Николаевич, когда я с ним прощался. – Без него нельзя жить.

21 июля

Сегодня я достал из библиотеки Тютчева, сидел в зале и читал. Лев Николаевич подходил ко мне, указывал те, которые ему особенно нравятся, а о славянофильских говорил: «Это вздор».

Вечером Лев Львович заговорил об Островском. Николай Николаевич спросил, был ли с ним лично знаком Лев Николаевич.

– Как же, я с ним почему-то был на «ты». Помню, в последнее время пришел к нему, он после болезни, с коротко остриженной головой, в клеенчатой куртке, пишет проект русского театра. Это была его слабая сторона – придавать себе большое значение: «я, я». Он и разговор постоянно наводил на эту тему. Островский был окружен всегда своим кружком поклонников, которые превозносили его, и потому говорить с ним было довольно трудно.

Из пьес Островского Лев Николаевич особенно любит «Бедность не порок», называет ее веселой, сделанной безукоризненно, «без сучка и задоринки». Хваленой «Грозы» не понимает; [132] и зачем было изменять жене, и почему нужно ей сочувствовать, тоже не понимает. Жадова [133] находит сделанным слишком по рецепту, «с ярлычком». Высоко ставит у Островского совершенное знание языка действующих лиц.

Лев Львович о Гончарове высказал мнение, что из русских писателей он, как человек, был из лучших.

132

Неодобрительный отзыв Толстого о «Грозе» появился уже вскоре после выхода в свет пьесы: «„Гроза“ Островского же есть, по-моему, плачевное сочинение, а будет иметь успех» (письмо к А. А. Фету от 23 февраля 1860 г. – Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 60. С. 325).

133

Герой пьесы Островского «Доходное место» (1857).

– Да, но он был до мелочности щепетилен, обижался, завидовал, что ли. Это смешное его обвинение Тургенева, что будто бы тот его обкрадывал, называл Лизой свою героиню, когда у него была Лиза, и так далее [134] .

Стали считать года. Лев Николаевич сказал, что он считает себя зажившимся. Он помнит за шестьдесят лет. На его глазах картина жизни изменилась до неузнаваемости.

– Меня всегда занимал вопрос, что сказали бы, например, самые умные римляне эпохи Сенеки, если бы собрать их и спросить, что произойдет в будущем. Наверное, ничего не угадали бы. Они говорили бы, что цирк разовьется до совершенства, или что-нибудь в этом роде. Трудно, невозможно предвидеть.

134

Гончаров обвинил Тургенева в литературном плагиате, полагая, что писатель воспользовался идеями и образами «Обрыва», с содержанием которого его познакомил сам автор еще до публикации романа. Дело дошло до третейского суда, который не признал справедливой жалобу Гончарова. В 1875–1876 гг. Гончаров написал «Необыкновенную историю», где все романы, за исключением «Рудина» («Новь» еще не была опубликована), рассматривал как вариации на темы «Обрыва».

23 июля

‹…› Богуславский вступился за обряд ‹…›. Говорит медленно, как бы выжимая мысли из головы, и, в конце концов, разряжается банальностью. Лев Николаевич стал выказывать признаки нетерпения. Когда Богуславский произнес: «Я думаю, вы признаете, что обряды нужны для масс», Лев Николаевич заявил ему: «Для каких масс? я сам масса». Богуславский стал говорить что-то о гипнотизирующем действии обрядов, на что Лев Николаевич привел слова Шарко, что загипнотизировать можно лишь к дурному поступку, но не к хорошему.

«Но вот что меня занимает, – продолжал глубокомысленный собеседник, – ведь слово не вполне передает мысль, значит, идеи будут искажены». Лев Николаевич, недоумевая, к чему все это, сказал, что Тютчев говорил: «Мысль изреченная есть ложь», а Гете говорил: «Что я пишу, то хуже того, что я говорю; что я говорю, то хуже того, что я думаю». Богуславский глубокомысленно кивал головой, а относительно слов Гете изволил заметить, что это очень и очень интересно.

Стали прощаться и расходиться по комнатам. Я с Николаем Николаевичем пошли через сад и стали ходить по аллее, делясь своими впечатлениями, очень нелестными для нового человека. Скоро вышел Дунаев и с ним Лев Николаевич, тоже оживленно разговаривая о нем, окликнули нас в темноте, и мы пошли вместе.

– Кто это такой? – спросил я Льва Николаевича.

– Нет, я вас спрошу, кто это такой и зачем он приехал сюда.

– Это самодовольный дурак, – решительно отрапортовал я.

– Ого, я и не думал, что вы такой сердитый, – сказал Лев Николаевич и стал рассказывать, что этот математик явился к ним в Москве в тот самый час, как им нужно было уезжать, очень нетактично задерживал их, стал читать свое какое-то сочинение по высшей математике. «Я ничего не понял, но мне показалось, что там есть что-то хорошее. Теперь опять явился неведомо зачем».

Прощаясь с нами, Лев Николаевич еще повторил: «Так я и не знал, что вы такой сердитый». При этом он рассказал, как говорил Писемский: «Человек – это дробь, у которой заслуги числитель, а мнение о себе – знаменатель. Отсюда происходит, что люди с небольшими заслугами, но с большою скромностью очень приятны; а люди даже с заслугами, но и огромным самомнением крайне неприятны».

25 июля

‹…› Лев Николаевич заговорил на всегда волнующую тему – о контрасте людей праздных, утопающих в роскоши, болеющих от излишеств, и забитых работою, бедностью и недостатком во всем. Он глубоко верит, что это не будет продолжаться вечно, что, подобно тому, как постепенно уничтожено рабство, крепостничество и т. д., и эта зависимость одних людей от других будет прекращена ‹…›.