Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)
Шрифт:
Дорогая Лидочка! Вчера была у меня Соня [386] . Спасибо, что направили ее ко мне. О своих впечатлениях она Вам расскажет. Заодно расскажет и о моих.
Когда Соня позвонила, я думал, что она привезла Вашу «Ахматову». Увы, я только еще один раз услышал восторженные слова об этой Вашей, нечитанной мною книге.
Дошел ли до Вас мой «Горький»? На днях читал эту статью на вечере памяти Алексея Максимовича в Союзе писателей. Позорное и симптоматичное собрание! Это был ПЛЕНУМ четырех творческих организаций: писателей, художников, композиторов и кинематографистов. Был приготовлен белый зал. Пришло человек 50–60, заседали в одной из гостиных. Мое выступление прозвучало, но — на каком фоне? Все остальное было травой, давно и много раз пережеванной.
386
Софья Игнатьевна Богатырева, литератор, дочь литературного критика Игнатия Игнатьевича Ивича, с которым дружили и А. И. Пантелеев, и Л. К.
Лидочка, я жду Вашего слова, Ваших замечаний. И прошу вернуть мне заказной почтойрукопись — со всеми пометками — моими и Вашими.
И еще есть у меня к Вам просьба.
Детгиз надумал выпустить мое собрание — в трех, а если успею дописать новую вещь, и в четырех томах. Меня спрашивают, кого бы я хотел видеть автором вступительной статьи. Корней Иванович писал мне как-то, что в 7-м томе своего Собрания сочинений он напечатает в расширенномвиде статью «Мускулатура таланта» — обо мне. Не могли бы Вы при случае выяснить, как бы он отнесся к предложению напечатать эту статью в виде вступительной. Если он не возражает, к нему обратятся официально. Почему я не пишу ему сам? Мог бы, но не хочу ставить его в неловкое положение, если он почему-либо печатать эту статью не захочет. А Вас я прошу лишь о маленькой разведоперации.
Дорогая Лидочка!
Спасибо!!!
Письмо Ваше получил вечером, утром — сразу как пришла почтарка — дал Вам телеграмму, надеюсь, Вы получили ее. Хотел телеграфировать и нынче утром, но что скажешь в телеграмме, кроме того же спасиба!..
Как здорово удаются Вам такие вещи («Туся», и вот — «А. А.»). Если не ошибаюсь, в этом жанре (портрет-монтаж) предшественников у Вас не было. (Простите мне этот «монтаж», кинематографический термин.)
Какой монументальный портрет, портреты!!!
Монументальность — здесь не преувеличение. Вот я ночью сегодня дочитал последние странички, а утром — проснулся и вижу себя, живу — не здесь, не в Комарове, а на Фонтанке, в Доме занимательной науки, в комнате, где скомканное белье на трехногом кресле, старинное зеркало (складни, шкатулки, черствый хлеб, сырные корки, электрическая плитка и — высокая, горбоносая женщина в разодранном по бедру черном китайском халате с серебряным драконом на спине. Эта женщина живет в памяти, как редко живут герои романов. Вижу ее — лежащей под толстым одеялом без пододеяльника, читающей стихи, разогревающей ужин, говорящей по телефону, цацкающейся с соседским мальчонкой, властной, растерянной, трогательно просящей: не уходите!.. Вижу ее у Пяти углов, и посреди Невского, вцепившейся в рукав спутницы, и — там, в очереди.
Пластичны, трехмерны и другие — те, кого я хорошо знал и знаю, и другие — те, кто был мне до сих пор известен только по имени. Н. Н. [387] — это не фотография, а художественный образ большой силы, первой величины.
И время, время! Живет и оно.
Многое задело, встревожило мою память. Например, вспомнились рассказы Тамары Григорьевны о этих ее первых встречах…
Между прочим, читая, я все время ждал и не нашел ответа на один вопрос: о религиозностиА. А. Вспомнилось, как Тамара Григорьевна рассказала мне как-то о Вашем споре с ней, в котором Вы утверждали, будто все религиозное в стихах А. А. — это «только поэтика», а Т. Г. говорила — нет, тогда бы эти стихи не брали за душу, не трогали.
387
Н. Н. — Николай Николаевич Пунин.
(Между прочим, об этом Вашем разговоре я вспомнил несколько лет назад, когда читал — или перечитывал — Вашу «Туею» — то место, где говорится о «первом религиозном интеллигентом человеке», встреченном Вами. Я подумал тогда: ведь с А. А. вы познакомились раньше.)
Что же мне сказать Вам еще, дорогая Лидочка? Ночью сегодня мне подумалось: каким бледным, однозначным вспоминается Эккермановский Гете после Вашей «А. А.». Это — не комплимент, да, впрочем, и не может быть комплиментом. Книга Эккермана — скучная. Там хороши только те главы, где говорится о разных способах изготовления луков.
Спасибо Вам и за все Ваши замечания по «Горькому». Со всем согласен в Вашем письме [388] ,
кроме одного: лиха беда написать, а там — не наша забота.Впрочем, об этом — после… Спешу на почту.
Спасибо за обещание поговорить с К. И. о статье. Вы сами понимаете, как приятно и как лестно мне было бы видеть его имя в этом издании. Но если он почему-либо не захочет печатать статью как предисловие — я огорчусь,но не обижусь.
Здесь живет В. С. Шефнер, единственный человек, с которым я сейчас, здесь бываю. Хотел походатайствовать у Вас за него. А потом ахнул… [389]
388
Письмо не сохранилось.
389
То есть хотел попросить разрешение дать Шефнеру рукопись «Записок», а потом увидел, что там Ахматова отзывается неодобрительно о его стихотворении («Самое главное в стихе — своя, новая интонация. А тут все интонации чужие»), и отказался от этого намерения.
А ведь он очень хороший поэт. Знаете ли Вы его цикл о Тредьяковском? [390]
Дорогая Лидочка!
Спасибо Вам за разведку — в отношении Корнея Ивановича. Милейший К. И. верен себе — откликнулся тотчас, молниеносно и написал, что называется, с исчерпывающей полнотой, несмотря на болезнь, да еще такую гадкую. Вы не писали мне, что у него желтуха.
390
В 1967 г. Вадим Шефнер выпустил сборник «Своды», в который включил поэтический цикл «Василию Тредиаковскому посвящается».
Мы все встревожены.
В том письме я написал Вам, кажется, глупость относительно Эккермана. Эккерман — хороший стенограф, фонограф, а Вы — художник. Следовательно, сравнивать тут нечего.
Дорогой Алексей Иванович.
Не думаете ли Вы — как полагают некоторые мои читатели — что мои «ме» [391] следует, в приложении, снабдить стихами, которые поминаются в тексте? Ведь все-таки в них — главное,они — воздух той комнаты,а читатель их не слышит.
391
То есть «Записки об Анне Ахматовой». «Ме» — название, придуманное Пантелеевым для лирического дневника Е. Л. Шварца. «Слово „мемуары“ ему не нравилось, — пишет Пантелеев, — но так как другого названия не было (книга его не была ни романом, ни повестью, ни дневником), я назвал его новое произведение сокращенно — „ме“, и он как-то постепенно принял это довольно глупое прозвище и не сердился, когда я спрашивал у него: — Над „ме“ работал сегодня? „Ме“ не почитаешь мне? Со временем он так привык к этому шифру, что даже сам стал говорить: — Сегодня с пяти утра сидел, работал над „ме“…» (СС-Я. Т. 3. С. 238).
_____________________
О религии А. А. никогда со мной не говорила. Она считала себя религиозной, хорошо знала Евангелие, Библию, чтила добро — но я сомневаюсь, чтоб она была добра и чтобы она в самом деле в своих отношениях с людьми пыталась поступать по-христиански — как, скажем, Туся или Фрида. Православие входило одним из элементов в ее поэзию — Пушкин, Дант, Шекспир, церковность. С религией, мне кажется, связано было ее чувство языка, чувство народности:
…тихие селенья, Хранилища молитвы и труда. [392]392
Неточная цитата из стихотворения Ахматовой «Приду туда, и отлетит томленье…». Правильно — темные селенья.
Смирение, кротость были ей совершенно чужды — слишком независимый ум и характер. Была философия нищеты, была ненависть к буржуазности — но скорее, мне кажется, от хорошего вкуса, чем от религии.
Не знаю, не умею ответить на Ваш вопрос.
_____________________
А Туся и Шура тогда ведь ее не очень-то жаловали — и ее, и мою дружбу с ней (хотя и готовы были помогать, понимали трагизм положения и пр.).