Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)
Шрифт:
_____________________
Вы пишете, что обратились в Детгиз с письмом по поводу Раисы Родионовны и Александры Иосифовны. Да, и книгу и право Александры Иосифовны надо спасать. Я должна на днях увидеться с зав. прозой «Нового Мира» — попробую, не перепечатают ли они чего-нибудь из наследия Васильевой с Шуриными строками. Может быть, это что-нибудь сдвинет?
Я хотела бы написать Пискунову, но для Пискунова я — «не авторитет», а напротив.
_____________________
На могиле А. А. все поставил Лева. А нужен, конечно, простой деревянный крест. Он ей идет. И когда она писала
Издалека, мальчик зоркий, Будешь крест мой узнавать [416] , —то
Но мальчик-то оказался не зоркий.
(А суд все-таки окончился справедливым решением и я рада.)
Лидочка, я не поблагодарил Вас за великолепный портрет (устный портрет), написанный рукой любящей и беспощадной. Не следовало только, пожалуй, предупреждать меня о некоторых вещах, например, о силе и токсичности сплетни.
416
Анна Ахматова. «Буду тихо на погосте…» (1915).
Я знаю, что врагов и слепых не меньше, чем любящих и понимающих.
Лидочка, Софья Игнатьевна [417] с восторгом говорила мне о тех новых страницах «А. А.», которые ей удалось прочесть. Могу лишь завидовать ей. И — Вам, работающей с таким подъемом, несмотря ни на что.
Об Александре Иосифовне и Раином лит. наследстве я писал гл. редактору Лендетгиза Агапову. Как и следовало ожидать, этот человек не откликнулся на мое письмо. Это — тот самый, который поучал молодого редактора, что главная задача работников издательства — «вытравить остатки маршаковского духа». Третьего дня был у меня С. М. Алянский, — по его словам, и Пискунов, и все его ведомство стоят на таких же позициях.
417
Софья Игнатьевна — Богатырева.
Но — надожить и работать! Будьте здоровы, дорогая Лидочка!
Дорогой друг, Вы напрасно обиделись за предупреждение мое о сплетнях… Господи, Вы — и сплетни, это, разумеется, в моем уме несовместимо. Но человек, о котором я писала Вам, необыкновенно придирчив; его раздражает, если кому-нибудь становятся известны такие жгучие факты, как то, например, что он любит грибной суп и не ест фасолевого или наоборот. Вот почему я сочла необходимым предостеречь Вас — о степени его в этом смысле педантизма и ранимости. Если я сделала это неуклюже, то извините меня.
418
Письмо датируется по почтовому штемпелю — у Л. К. описка в годе.
Еще слово — о другом писателе, Пантелееве. В предпоследнем письме Вы с помощью критической дубинки расправились с большинством его вещей; оставили, кажется, три: «Маринку», «Часы» и «Нашу Машу»… Я согласиться с этим никак не могу. А «Республика»? Когда она вышла, я жила в Саратове — мне прислали ее друзья, пораженные ее резкой правдивостью. Правоверные педагоги всегда не терпели ее по той же причине. А Вы на нее замахиваетесь! Я уверена, что Детгиз ее и сейчас не терпит. Ей присуща некоторая узость схемы, но правдивость характеров, ситуаций, всего воздуха — так и прет. Затем «Пакет». Превосходная книга — сказка, полная реальности. А «На ялике»? А «Долорес»? О мемуарах, о ленинградских дневниках уж и не говорю. В сущности, у этого писателя я не люблю 2 вещи: «Кашу» и «Памятники». А вы замахиваетесь!
Тем не менее, хорошо понимаю, что Вы сейчас переходите на какую-то более
высокую ступень — требований к своей душе — и радуюсь этому… Но и прежнего не отдам._____________________
Последнюю неделю я опять впала в бессонницу, в снотворное, а потому в некоторую депрессию. Надеюсь выбраться. Причины две: 1) весна 2) побывала на предвыборном собрании в Союзе. Я приехала, чтобы только голосовать, но, к сожалению, застала еще речи. А на следующий день оказалось, что кроме гнусных речей были еще гнусные махинации с бюллетенями и урнами, так что 3 члена счетной комиссии отказались подписать протокол.
Есть отчего погрузиться во мрак!
Дорогая Лидочка!
Сегодня ко мне должна прийти Люша, и — в ожидании этого радостного события — прислушиваюсь к шагам в коридоре — я взялся за перо, чтобы написать Вам — о том, о чем не решался писать, имея в виду Шпекиных [419] . Много раз думал: была бы оказия! А вот она появилась, и я не сразу вспомню, о чем же хотелось писать в чаянии свободы.
419
Почтмейстер Шпекин — гоголевский персонаж из «Ревизора».
Вероятно, только об этом чаянии.
Вы пишете о какой-то новой ступени, на которую я шагнул.
Да, в общем-то шагнул.
Это — та ступень, когда физическую (настоящую физическую) боль доставляют малейшая фальшь и малейшая неправда. Когда не хочется (и не можется) заниматься сочинительством.Как Вы понимаете, к такому состоянию приводит не только возраст…
Впрочем, сейчас я вообще не могу работать. Уже десять дней нахожусь в клинике (в клиническом санатории), где меня исследуют по всем меридианам и параллелям.
Все эти исследования и анализы отнимают столько сил, что остаются только крохи на самое неотложное — на те письма, на которые нельзя не ответить.
А что-нибудь посерьезнее, и уже мне трудно. Грозят прислать корректуру 2-го тома, и я уже пугаюсь. Но это, конечно, не самое страшное и не самое опасное. Опаснее то, что, заключив со мной договор только на 2 тома, меня просят представить и два остальных. А эти два как раз не могут не вызвать жажду крови у редактора и у цензора. Там — дневники и воспоминания, а в этих последних — неоднократные упоминания о 37 годе, о [нрзб], о Хармсе, Введенском, Белых, Васильевой и т. д. Поэтому я и не форсировал, не пытался ускорить это издание. Чем позже, тем лучше — думал я в ребяческой надежде, что будет поворот к лучшему.
Но издатели, вероятно, сами почувствовали неладное и требуют от меня сдачи всего материала — дозаключения договора и дообъявления подписки.
Пока что я требую заключения договора. А что будет дальше, какой тактики мне держаться — я не знаю.
Дорогой Алексей Иванович.
Сколько я ни морщила лоб, чтобы сообразить, как Вам справиться с Детгизом, — я ничего не выморщила. (Новый глагол.)
Не умею, не понимаю, как со всем этим быть, — не могу понять, не в силах, как двинуть ушами. Я и относительно себя не понимаю, что мне делать со своей литературой: надо ведь как-то и зарабатывать, хоть и немного, а где, как, чем? Книга Ахматовой, сделанная нами, лежит; «Пять писем Маршака» — собственно мои воспоминания о нем — лежат; о сборнике статей нечего и думать. «Лаборатория» не переиздается. Вот и все.
Работаю я — когда работаю! — только над Дневниками [420] . Т. е. бесплатно.
420
То есть над «Записками обо Анне Ахматовой».