Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)
Шрифт:
(Яковлев вскоре был уличен в плагиате.)
Потом он также тащил в Союз — уж не знаю по какому расчету, но по расчету — Тверского, Макса Поляновского.
Но повторяю, по природе он был человек хороший и хотел добра, а не зла. Помню множество его добрых хлопот.Зло же он делал всегда не по собственной охоте, а по наущению, из страха… И когда он позвонил ко мне и спросил, имею ли я что-нибудь против него, как председателя Комиссии по наследию К. И., я от всей души ответила правду: «я хотела, чтобы председателем был не детский писатель, но если Союз непременно хочет детского —то Вам я рада».
Люша с ним сработалась мгновенно.
И вот теперь…
_____________________
Вообще Переделкино место немыслимое.
Мой молодой Чуковский еще не начат, хотя работаю целыми днями. Но еще не над писанием, увы! а над датировкой его писем ко мне, над ответами на чужие письма.
Добавляю библиографию:
«Бибигон» печатался в «Мурзилке» с № 11, 1945 г. по № 6, 1946, когда был внезапно оборван (так же, как и передачи по радио; радиоцентр получал по 2000 писем в день! — дети слали Бибигону штанишки, плащи и даже поздравления с праздником Октября…). Затем воспоследовало:
С. Крушинский «Серьезные недостатки детских журналов» — «Правда», 29 августа 46 г.
«Могучее средство воспитания советской молодежи» — 21 сент. 1946 г., «Лит. Газета» (об опубликованном в «Мурзилке» произведении Чуковского «Бибигон»).
Статья в «Литер. Газете» о том же — 14 сент. 1946.
Статья в «Правде» — 15 сент. 46.
Кажется 44–46 — все [465] .
Дорогой Алексей Иванович!
Очень рада, что письмо мое, со справками, не пропало. И еще рада, что Вы побывали у Вани на могиле. Расскажите мне о своей поездке.
После возвращения В. В. [466] из Дубулты, я пошла ее навестить. Посидели на том крыльце, где столько часов просижено мною с Ваней.
465
Л. К. шлет ссылки на статьи, в которых обругали «Бибигона». В результате этих статей печатание сказки в «Мурзилке» было оборвано.
466
В. В. Смирнова.
За свой визит я была жестоко наказана: В. В. пошла меня провожать и мы встретили — в машине — Федина, который, узнав ее и не узнав меня, вышел из машины, чтобы с ней облобызаться… Я двинуться не могла никуда — стоя несколько поодаль — ибо передо мной было шоссе, на которое я не могла ступить: машины. Я стояла столбом. Наконец К. А. узнал меня и ко мне обратился с какими-то странными светскими вопросами. Я отвечала, не улыбаясь, «да», «нет», твердо помня, что он не может не знать, что Секретариат невключил меня в Комиссию по наследию его друга и соседа, К. Чуковского; я старалась ни на секунду не сойти с высоты этого невключения. Все это вряд ли доставило радость В. В. …Впрочем, руку я ему подала, хотя и с горячим ощущением стыда, потому что за два дня до этого нас посетила Сверхрадость [467] (он всегда кидается мне на шею), и мы вместе ездили на могилу… Когда В. В. перевела меня через шоссе и даже довела до ворот (чего не требовалось), я стала срочно принимать всякие сердечные капли, потому что пульс у меня был 140. Но и когда он опустился до 70, и когда миновала целая неделя — я все равно не в силах сообразить, верно я себя вела или нет: ведь это он, он, не напечатал «Раковый Корпус» и исключал Солженицына. А я все-таки с ним говорила, отвечала ему, хотя и с демонстративной сухостью.
467
Так в письме 283 Пантелеев назвал свою встречу с Солженицыным.
Что касается Александра Исаевича — я давно не видала его таким
сияющим, сверкающим, счастливым. Он хворал: у него то и дело повышалось давление. Теперь выздоровел; лечил сам себя — голодом, продолжает держаться очень строгой диеты; похудел, помолодел — чудеса. Работает по 10–12 часов.Вы спрашиваете, когда умерла Мурочка: в Крыму, в Алупке, 10/XI 31. А родилась 20/II 20 г.
Дорогая Лидочка!
Спасибо за добрую телеграмму, за обстоятельное письмо.
Сцену на шоссе Вы изобразили очень ярко. Понимаю Вас очень. У каждого из нас бывали и бывают такие встречи на шоссе, после чего несколько дней мысленно отплевываешься и отмываешь руки.
Дорогой Алексей Иванович.
Спасибо Вам за Вашу тревогу. Нет, особенно тревожиться нечего: я уже почти выкарабкалась из последней болезни. Во всяком случае, я на ногах. И иногда даже работаю — пишу нечто под названием «Памяти моего отца».
Началась работа странно. Я записывала в блокнот что придется из вспомненного — без всякой связи — крупное, мелкое, словечки, случаи. Пробовала иногда строить план, набрасывать главки — ничего не выходило. В последнее время я навсегда отказалась от снотворных и потому меня терзают лютые бессонницы. И вот, с неделю назад, лежу ночью — и началась диктовка. Абзац за абзацем, главка за главкой мелькает какой-то рассказ. Я думала — вот высплюсь, потом встану и запишу. Но не выдержала, зажгла свет и записала сразу.
И так несколько ночей и дней подряд; черновик черновика, тень тени; пунктир. От этого до реального текста очень далеко. Но все-таки сейчас мне легче — словно нарыв прорвался. Сейчас я в Переделкине. Переехала очертя голову, внезапно. В последний месяц мы все время искали сторожиху, но безуспешно. А Митя и Аня с детьми и няней третьего дня переехали в город. Но дом этот оставить в одиночестве — грех. Я и поехала, захватив еду.
Все ахают, охают, а мне здесь отлично. Дом отапливается. Не очень, но чисто. Я совсем одна — оттого-то мне и хорошо. Работаю, хожу по саду… Сегодня 11 месяцев со дня кончины К. И. Приезжали ко мне Володя и Таня [468] , мы вместе ездили на могилу. Желтые листья, много цветов, тишина — чудесно.
468
В. И. Глоцер и Т. М. Литвинова.
Дорогая Лидочка!
Рад, что у Вас пошла работа над воспоминаниями. Жду и очень хочу прочесть их.
Со мною этого чуда не произошло.
Очень трудно начать писать. Завидую В. П. Некрасову, так легко, изящно и безмятежно любовно написавшего Корнея Ивановича.
Мне следует рассказать об очень сложном моем отношении к К. И. О том, как он мне ненравился, и чем ненравился, и как случилось, что я вдруг полюбил его. И тут же я должен коснуться не менее трудного вопроса — сложнейших отношений: Чуковский — Шварц.
Можно, конечно, написать попроще, некрологически что ли. Но ведь писать следует (особенно в нашем возрасте) по внутренней потребности.
А тут еще приходится думать о проходимости почти каждого занесенного в тетрадь эпизода (имею в виду не только цензуру, хотя об очень многом из записанного говорить во всеуслышание, вероятно, не рекомендуется).
Знакомое Вам, гнуснейшее состояние, когда топчешься на месте и не знаешь — куда идти и идти ли.
Уже два месяца тянутся омерзительные письменные и телефонные переговоры о III томе. Переговоры, стоящие крови и нервов — собственно, я знал, что все это будет. И все-таки противно. Издатели угрожают, что — или купюры, или придется наполовину сократить этот и IV тома. Юридически сделать они этого не имеют права, но и выпустить книги в таком виде не могут — не позволит начальство.